Сергей Кириллович вел себя как истинный турист: все подолгу рассматривал, обходил со всех сторон, брал в руки и много снимал на камеру. Сергей снимал, а отец комментировал. Получалось забавно – видеоряд, заснятый Сергеем, и за кадром голос отца. Их поведение было абсолютно не разведчицким, рушило всю и всякую конспирацию, но абсолютно невозможно было говорить друг с другом, о былой жизни, о России и про Россию на чужом языке. А к этой теме возвращались они снова и снова, скатывались на нее, вращались вокруг нее, погружались в нее, чтобы иногда выныривать в реальность.

Они гуляли до гудежа в ногах, до голода, а после, устав, пили густое темное пиво, подставляя лица сильным порывам ветра, ловя кожей мелкие брызги волн. Сидели рядышком на громадных валунах у самой кромки воды, цедили пиво, закусывая выхватываемыми из бумажного пакета горячими кольцами зажаренных кальмаров. Именно так когда-то и мечталось Сергею: сидеть вдвоем с отцом на берегу Финского залива, пить «Балтику» и закусывать разложенным на газете собственноручно очищенным копченым лещом.

Затем снова бродили и снова сидели, вытянув натруженные ноги, на открытой веранде французского ресторана, с аппетитом поглощали гигантских улиток, запивая их кроваво-красным старым вином.

Вначале Сергей осторожно предложил говорить по-английски, чтобы не привлекать к отцу лишнего внимания. И они старательно говорили, хотя Сергей довольно долго строил в голове фразы, подбирал слова, а отец периодически подправлял его грамматику. Но как только речь заходила о доме, – том, русском доме, – оба сбивались на русскую речь, и это было одновременно и странно, и нелепо, и по-грустному смешно. Здесь, в Кейптауне, где и на учете-то в консульстве всего триста русских, российские проблемы были далекими и малоизученными. Освещались они так же скудно, как в России проблемы Южной Африки. И Сергей терпеливо разъяснял, приводил примеры, делал заключения. Рассказывал отцу о клинике, о стариках Новоселовых, о коллегах по службе, больных. О том, как хлестко отзывается об особенностях национальной политики больничная санитарка Килька, о том, как заново смастерил лицо попавшей в аварию девочке, о том, как изменился с годами их любимый Серебряный Бор, о Москве, о Питере. Отец заинтересованно слушал и иногда уточнял:

– А мне тут рассказывали… Это правда?

Ну как, скажите, можно было обсуждать двоим русским такие животрепещущие темы на чужом языке?

Только о матери они почти не говорили. Как будто бы оба боялись затронуть больное. Мать упоминалась только в контексте и была как бы табу.

Сергей с удивлением обнаружил, что его отец в действительности очень сентиментален, немного хвастлив и абсолютно беззлобен. Когда в один из «вечеров откровения» он спросил отца о том, как ему удалось с такими чертами характера когда-то вращаться в механизме государственной власти, в жесткой партийной молотилке, отец устремил взгляд поверх сыновней головы, помолчал, вспоминая далекое, и опять не появилось на его лице ни злости, ни жестокости:

– Тогда я был другим. Меня, Серый, видимо, изменили возраст и знание жизни.

– И материальное благополучие, – подсказал Сергей, так и не сумевший до конца забыть отцу свое детство.

– Да, – спокойно добавил отец, – и деньги тоже. К сожалению, именно они позволяют нам легче примиряться с окружающей действительностью. С ними это выходит быстрее и проще, чем без них. С ними, Серый, согласись, легче думать о душе. Впрочем, изначально все же должна быть душа…

И Сергей был с ним согласен.

В один из вечеров, когда они допоздна засиделись на улице, разговор зашел о смерти. Так, не применительно ни к чему, просто о жизни и смерти. О жизни после смерти. Нынче, на пороге сорока, эта тема все больше начинала волновать Сергея. И в полной тишине голос отца внезапно прозвучал тоскливо:

– Серый, похорони меня дома. На родине.

– Пап, ты о чем? Что тебе об этом думать? – переполошился такому обороту Сергей.

– Нет, ты не пугайся, я сегодня ночью умирать не планирую, и ничего у меня особенно не болит. Но думать пора уже, да и само оно думается все чаще. Я же старенький уже, врачам вот не очень нравлюсь…

– Что с тобой, папа? Что они говорят? Ты только скажи, я все сделаю, поедем со мной, я все сам…

– Сереженька, я верю в твои руки. Преклоняю колени перед твоим мастерством. Но я немного не по твоей части. Между прочим, у нас здесь, в Кейптауне, первая в мире операция по пересадке сердца была выполнена. Так что медицина здесь на уровне, и наблюдают меня классные специалисты, не беспокойся… Только я их все равно не люблю. Плачу им деньги, а не доверяю. Сам подумай, лежать голым, изрезанным, отовсюду трубки торчат и провода тянутся. Бр-р! И все это ради того, чтобы протянуть лишних полгода?… Я и пробовать не хочу. Нет, Сергей, я за эвтаназию.

– Папа, что все же врачи говорят? – безуспешно пытался добиться ясности Сергей. – Они что, требуют операции, а ты отказываешься? Папа! Ты сам знаешь об успехах современной кардиохирургии. Тысячи успешных операций в год. Что ты как обыватель рассуждаешь!

От испуга за отца, от неясности и неожиданности Сергей кипятился не на шутку.

– А я и есть обыватель. Это ты светило, а я – типичный обыватель. Да не пугайся ты так, я ведь просто теоретически рассуждаю, не применительно ни к кому. Мне всего-то шестьдесят семь, я умирать не собираюсь. Но начинать потихоньку готовиться нужно, надо к мысли привыкать.

Было ясно, что отец не хочет говорить подробно, не хочет обременять и пугать сына, не хочет муссировать малоприятную тему.

– Пап, к ней не привыкнешь никогда. Даже если ежедневно ждешь. Пустое.

Как бы итожа тягостный разговор, отец рассыпался хрустким, дребезжащим смехом и, обведя рукой открывшийся простор, великодушно предложил:

– Это все твое, Серый, забирай.

– Отец, ты не дури, мне не надо ничего. У меня свое все есть. Я даже дом купил на заливе, все как полагается. – Разговор превращался в опасно двусмысленный. Получалось так, будто отец специально отправляется на тот свет, дабы осчастливить сына внезапным богатством.

– Мальчишка, – усмехнулся Кирилл Сергеевич как-то горько, – ты меня не обижай. Я тебе не фунт конфет сулю. Все есть у него!..

Последнее было сказано резко. Отец осерчал, тряхнул безволосой головой. Невысказанным осталось: это у меня есть, а у тебя так, фантики…

Но это Сергей и сам прекрасно понимал. Да, утверждать, глядя в глаза отцу, что у него все есть и ничего не нужно, было по меньшей мере неправдой. То есть, конечно, есть и всегда казалось, что немало есть, но здесь, рядом с отцом, как-то само собой все указывало, что существуют принципиально другие уровни. А то, что, в отличие от отца, он все выстроил своими руками, так и это полная лажа: без Димки быть Сергею рядовым, затюканным жизнью хирургом, оперировать аппендициты на две ставки, с дежурствами для прокорма семьи. Сначала Димка позаботился, потом Новоселов соломки подстелил…

Но задумываться сейчас об этом не хотелось, как не хотелось и думать о том, что же будет делать со всем тем, что увидел у отца. Тут со своим не знаешь как справиться! И на ум пришла фраза, когда-то весело брошенная старшим Новоселовым: «Смешной ты парень, Сергей… Сам себя послушай: мне, говоришь, большими деньгами заниматься некогда, я на двух копеечных работах торчу».

Думать обо всем этом значило представлять, что отца, сидящего напротив с бокалом в руке, когда-то не будет. А Сергей только-только его нашел.

Кирилл Сергеевич с усилием встал, ушел в дом, вернулся, держа в руке зеленоватый эллипс размером со страусиное яйцо.

– Смотри, Серый, мечтаю в этой штуке на родину вернуться, а там уже в землю уйти.

Тяжелое малахитовое яйцо было инкрустировано золотыми виньетками и легко разбиралось на две половинки, открывая уютную, объемную полость.

– Ты что, специально его купил? Для этого?…

Сергей был шокирован. Вот так, сходить в магазин сувениров и прикупить себе гроб! Правда, говорят, сейчас многие так делают – при жизни заботятся о том, как и в чем пройдут последний путь, – но зачем же в фарс превращать?