Иван Васильевич был не из тех, кто долго упрашивает. Не считал он возможным вмешиваться в решения молодежи. Хотя положение было слишком неоднозначным, и Бабанов прикидывал, с кем еще можно поделиться своим великим открытием. О природной тупости Заморевича он знал достаточно, чтобы долго метать бисер. По большому счету, на успех разговора он и не рассчитывал.

Бабанов взял со стола свою шляпу, непослушными старческими пальцами застегнул пуговицы плаща, поднял с пола портфель и встал. Уже от двери, обернувшись, заметил:

– Я сегодня устал что-то, Боря, я тебе заключение по Пояркову завтра напишу с утра. А ты решай, что тебе дальше делать. Пошел я домой, Боря…

Когда за стариком закрылась дверь, Борис Николаевич посидел чуток в раздумье, а затем позвонил Зинке и пообещал скоро быть. Одеваясь, подошел к окну и увидел, как медленно бредет по улице смешной старик в старомодном плаще и шляпе, удаляясь от здания прокуратуры.

Заморевич не знал, что видит его в последний раз. Этим вечером мудрый, всеми любимый старик Иван Васильевич Бабанов долго пил на холостяцкой, спартанской кухне крепкий чай, курил, глядя на фотографию молодой еще своей жены, зачем-то брился, а потом лег в холодную одинокую постель, чтобы больше уже не проснуться. Никто никогда не узнает, что же явилось причиной обширного второго инфаркта: воспоминания ли о былых временах, радость ли внезапного открытия или печаль об ушедшей безвременно жене, навеянная письмами, каждое из которых начиналось словами: «Здравствуй, любимая моя!..»

Заморевич тоже ночь провел бессонно. Зинка была неожиданно приветлива, ласкова и безотказна. Не капризничала, не дула яркие полные губы, не канючила денег, а по-простому, по-нашему выкатила на стол литруху «Пятизвездной», которую они вдвоем и усидели между постельными сражениями. И было той ночью небо в звездах, была весна, и все в жизни старшего следователя было прекрасно. Устраивала его в ту ночь даже его работа: работал бы он бухгалтером или нотариусом, разве позволил бы себе бесстыдно и безнаказанно улизнуть из супружеской постели, ссылаясь на выполнение долга перед Отечеством?…

Плохо Заморевичу стало лишь на другой день, когда с третьего только раза смог попасть в штанину брюк ногой. А, посмотрев на себя в зеркало, даже не слишком испугался. Уж очень мутило, не до эмоций. Так не до эмоций, что даже за руль не сел. Выпил у ларька спасительную бутылку пива, – старший следователь по особо важным делам, он тоже человек, – и, не торгуясь, плюхнулся на сиденье к первому же сквалыге-частнику. Привлечь бы его за незаконное предпринимательство…

На работу смог попасть только к обеду. И здесь незадача: оказалось, что с самого утра его ждет у себя прокурор, лично контролирующий дело об убийстве гражданина Пояркова.

Скрыться было невозможно – на лестнице нос к носу встретился с прокурорской секретаршей.

С делом под мышкой вошел Заморевич в прокурорский кабинет. Вошел и сразу же попал под шквал огня – прокурор, когда хотел, мог быть на редкость убедительным. Вспомнил прокурор и любовь Заморевича к слабому полу, и, мягко говоря, заниженную работоспособность, да и другие грешки припомнил.

Заморевич не перебивал, и при каждом новом раскате прокурорского голоса в голове у него словно взрывалась дешевая и шумная китайская петарда. Заморевич понимал, что говорить что-то в свое оправдание придется. Говорить нужно было срочно и что-нибудь эдакое, шедевральное что-нибудь.

Он сильно напрягся, сконцентрировался, как тяжелоатлет перед рывком штанги, и выдал с пафосом:

– Я, Александр Иванович, без дела не сижу. Я к вам не откуда-то там, я со встречи с информатором еду. Пришлось, понимаете ли, и здоровьем пожертвовать. Но зато информация у меня – закачаешься. Вы ведь помните, наверняка, имя такое – Кирилл Сергеевич Потоцкий? Лет двадцать назад в Центральном Комитете партии служил, в Москве.

О Потоцком Заморевич спросил, как спрашивают о давно не встречавшемся старом общем знакомом. Даже не спросил, а напомнил даже, ожидая эффекта. Прокурор в ответ равнодушно повел кустистыми бровями. Заморевич закрепил позиции:

– Это такая была личность! Такая!.. В руководстве страны, ну в ЦК, имел большое доверие. Безмерное. Вот он и скрылся с партийным золотишком в конце застоя за бугор. До сих пор никто не мог найти.

– А ты-то здесь при чем?

Прокурор фамилию Потоцкого вспомнил – в те славные годы был он хорошо постарше Заморевича и газеты почитывал регулярно. Телевизор опять же смотрел, программу «Время» в 21.00. «Вчера в Кремлевском Дворце съездов состоялось очередное заседание…» и далее по тексту.

Заморевич уловил, что вспомнить на эту тему прокурору есть что и – для усиления эффекта – победно продолжил:

– Никто не смог, а я нашел! Через собственную агентурную сеть вышел на след Потоцкого. След этот тянется в Южно-Африканскую республику, где Потоцкий до сих пор живет себе и радуется…

Заморевич слегка подпортил последнюю фразу, громко рыгнув пивом. Ну да ничего, эффект все равно должен быть адекватным.

Эффект и был адекватным. Такого издевательства над собой прокурор вынести не мог. Побагровев лицом, рванул ставший внезапно тесным ворот белой рубашки и зычно заорал:

– Молчать, твою мать!.. Я тебя, засранца, в порошок сотру! Кобель шелудивый! Ты еще пойди всем расскажи, что мне ноги трамваем отрезало, а то я сейчас точно от потери крови умру. Ты телкам своим безмозглым зубы заговаривай, а мне не сметь! Дерьмо кошачье!.. А командировочку в ЮАР тебе не выписать, агент Интерпола долбаный?!

Прокурор сделал паузу, чтобы перевести дух, и старший следователь по особо важным делам Заморевич, воспользовавшись моментом, начал призывать к справедливости:

– Напрасно вы меня так, Александр Иванович! Извиняться потом придется за «дерьмо» и за «кобеля». Вы, если мне не верите, у Бабанова спросите, мы с ним в этом деле вместе работали…

Лучше бы он этого не говорил. О смерти Бабанова прокурор уже знал. Когда графолог рано утром не пришел на работу и не отвечал на звонки, обеспокоенные здоровьем одинокого старика женщины из лаборатории взяли ключи от бабановской квартиры – он хранил их на работе специально для подобного случая – и отправились к нему домой. Оттуда и позвонили в родную контору.

– Ты, мудак, старика не трожь! Памяти бы покойного постыдился… Свидетеля он себе нашел на том свете, люди добрые! Ты бы лучше по делу Пояркова свидетелей искал. У тебя баба в СИЗО сидит, а что ты ей предъявить можешь?! Или забыл, кто у нее адвокат?… Он нас с тобой голыми в Африку пустит. С чем будешь дело закрывать, долбоеб галантерейный? Или ты решил, что я за тебя извинения приносить буду от лица государства? Обойдешься! Не умеешь работать, так я тебя живо научу. Или ты работаешь, а не по чужим постелям скачешь в рабочее время, или я тебя самого засажу! За что – найдется, мы оба об этом знаем.

– Можете сами у Бабанова в бумагах посмотреть. У него образец почерка есть.

– Вот я тебе в камеру эти бумаги и принесу, чтобы тебе не скучно там было. Пошел вон, чтобы я тебя близко не видел, еж тухлохерый!..

Беседа явно была закончена. Теплой дружеской обстановкой и не пахло. Консенсус не выработан. Ответного слова Заморевича никто не ждал. Оскорбленный Борис Николаевич тихо прикрыл дверь за собой и, вышагивая по длинному коридору, недоумевал: что там говорили про покойника? Может, опять про Пояркова? И что им всем Кузьмич дался!.. Ой, надо напрягаться и поскорее дело закрывать… Поганое дело.

Голова его болела нещадно. Вероятно, «Пятизвездная» паленой оказалась.

О Кирилле Потоцком, во избежание недоразумений, Заморевич больше никому не говорил. Да и какой толк? Старик, видать, уже совсем плох был перед смертью, бред начинался. Агония. Вот и привиделось. Заморевич же, как последний лох, купился. Принял за чистую монету. Смех, да только. Эх, жаль старика…

Николай Зернов остался практически единственной ниточкой, регулярно связывающей Катю с «большой землей». Он и еще лощеный, глянцевый старший следователь Заморевич. Но Заморевич своим вниманием Катю не баловал, в следственный изолятор, – а по-простому, в тюрьму, – приезжал всего три раза. Один раз, когда Катю опознавала продавщица мороженого, бесценный свидетель обвинения с испитым лицом, багровым носом, усыпанным длиннохвостыми сосудистыми звездами, и такими же багровыми, потрескавшимися от морозов и денежной грязи руками. Другой раз он приводил на опознание чрезвычайно важного господина «из новых», некоего Гвоздилова. Отчего-то не опознавал Катю пианист Бука. Но Зернов установил, что маэстро Бука подался в долгие гастроли по Европе и выцепить его оттуда не представлялось никакой возможности. Третий раз Заморевич пришел один, непонятно зачем. Сидел напротив Кати, лениво и мирно задавал дежурные вопросы, что-то уточнял. Присутствие Зернова каждый раз делало его скупо немногословным и временами чрезвычайно деловитым.