Ответа не было и, лежа на спине в соленой воде, покачиваясь на волнах, ощущая, как стягивается высохшая под солнцем кожа на лице, Сережа уверенно подтвердил данное им в детстве слово никогда не жениться. Не жениться, чтобы ни при каких обстоятельствах не оставить брошенным у окна маленькое, родное существо, плоть от плоти его, Сережи.

Здесь, в Ялте, Сережа познакомился с Ниной, стюардессой из Киева, на несколько лет постарше его, тоже снимавшей комнату у Сережиной хозяйки. Нина отдыхала одна, и они красиво, бурно скрашивали друг другу одиночество.

Нина, летавшая на международных рейсах, к двадцати пяти годам повидала много стран и городов, захватывающе рассказывала о другом, потустороннем, запретном мире. Рассказывала об индийских коровах, египетских пирамидах, улочках и площадях старой Праги, о другой культуре, другом быте. Сережа слушал ее рассказы, раскрыв рот и затаив дыхание, как еженощные сказки Шахерезады, часто не веря и переспрашивая, заставляя ее убеждать себя, мечтая тоже когда-нибудь обязательно увидеть все это. Ведь можно же стать спортивным врачом, ездить с командой по миру, или окончить специальные курсы при Чудновке и сесть судовым врачом на торговое судно. Можно выехать в какую-нибудь развивающуюся страну, наконец, и оказывать там помощь местному населению. Непременно, обязательно все увижу, подумал Сережа.

Это был обычный курортный роман, в котором никто ни к кому не имел претензий. Они и притянулись друг к другу по воле случая, соседи по хлипкой, курортной сараюшке, вынужденные тесниться вместе с другими курортниками на утлой летней кухоньке с пожароопасной плиткой, искрящей по своему разумению. Другой, немаловажной причиной была взаимная опаска: она отчего-то считала, что от медика ничего не должна подцепить, а он точно знал, что все бортпроводницы регулярно обследуются у гинеколога.

У Нины был мягкий характер, хорошая, крепкая украинская фигура, крупные белоснежные зубы и роскошные длинные волосы. Она споро управлялась с плиткой, готовя типично южное овощное рагу с большим количеством «синеньких», вкуснейшую окрошку, свободно шутила на любые темы, умело пила молодое виноградное вино и не требовала обещаний.

Сережа провел с ней время легко и беззаботно и понял, что к таким и именно к таким отношениям он и готов. Он объяснял себе, что если не можешь схватить журавля за хвост, то и синица впору. Хотя сердце не замирало в сладостной истоме, не кружилась шальная голова, не прилипал язык к нёбу, а душа не падала в пятки. Да и пустое все это, одни эмоции, которые при желании просто объясняются законами нейрофизиологии.

Он проводил Нину в аэропорт и тем же вечером поездом уехал в Ленинград, перестав вспоминать о ней уже в средней полосе России.

Симферопольский аэропорт, кстати, не вызвал в нем ожидаемого чувства узнавания, не пробудил воспоминаний. Вспомнилась только клумба, разбитая на том же самом месте и по тем же канонам, что и много лет назад…

Осенью в Ленинград из своей суетной, продвинутой Москвы снова приехал Дима Новоселов. Был бодр и весел, говорил, что с наркотиками завязал, пустое. Но при этом отводил глаза и переключался на другую тему.

Пригласил Сережу на родительскую дачу на выходные, обещал хорошее общество, гитару и шашлык. Отчего же было не поехать. Сережа поменялся дежурством на «скорой», где подрабатывал, набивая руку, и с легким сердцем двинулся утром на вокзал, звеня сложенными в сумку бутылками спиртного и причитающимися с него харчами.

Еще только издали заметив Катю, он понял, что наваждение никуда не ушло, что она волнует ничуть не меньше, чем раньше, и что он снова робеет перед ней, как никогда и ни перед кем. Это было самое отвратительное – он, взрослый сильный парень, не робевший на своей «скорой» ни перед молодыми, хваткими фельдшерицами, ни перед трупами и полутрупами, он, на которого вдруг беспричинно начали вешаться и институтские девчонки, и довольно взрослые, самостоятельные тетки, он, научившийся в короткий срок разделываться с зазнобами, ну совершенно не знал, как вести себя с этой, по отзывам других, вполне тривиальной девчонкой. Он понял, что это его легкое согласие на выезд на дачу подспудно, безотчетно было вызвано именно нереальной, неправдоподобной, малюсенькой надеждой на встречу именно с ней.

С Катей были еще две девочки, такие же хорошенькие своей молодостью и малоискушенностью, и она жалась к ним в маленькую яркую стайку. В электричке места им хватило только в тамбуре, и он оказался почти вплотную прижатым к Кате шумной толпой дачников с корзинами и тележками. Сбоку от них вырос чахлый куст молодых малиновых саженцев, колющихся тонкими стволиками через грубую дерюжную обертку. Сережа смотрел на ее макушку, умильно разглядывая маленький, торчащий из хвостика вихор, именуемый в просторечии петухом, и, досадуя на робость, ловил себя на мысли, что в другой ситуации, с другой прижатой к нему девчонкой он точно знал бы, что делать и говорить. Ух, он бы тогда шутил, ну и шутил бы, в полушаге от пошлости, держал бы ее рукой за ровную спинку и прижимал к себе еще сильнее. Он был бы озорным, задорным, сыпал бы нехитрыми комплиментами и смеялся бы вместе с ней, привлекая к веселью дачников с саженцами. Он бы…

Дверь открылась, и на остановке в набитый тамбур еще поднабралось народа, который, кряхтя и охая, утрамбовывался плотнее и плотнее. Катя незаметным движением переместилась в свою девичью стайку, ухватившись за голубой рукав Иришкиной куртки. Она оказалась к Сергею спиной и тихо хихикала до нужной им станции над им одним ведомыми смешинками.

На перрон высыпали шумно и тут же, свалив под ноги рюкзаки и сумки, закурили и загалдели наперебой. За городом, на приволье все сразу стало проще. Иронично-надменный, «городской» Катин взгляд уступил место восторженному любованию. Она не «кусалась» взглядом, а смотрела на Сергея безмятежно и добро, и его опаска стала отступать.

На старой, обжитой несколькими поколениями даче оказалось еще легче. Казалось, его подбадривают и стены, и скрипучие половицы, и деревья в тихом саду. Сережа «утратил бдительность», расслабился, позволил себе заговорить с ней, и оказалось, что она приветливая к нему, добродушная, хоть и острая на язык, а главное – понимающая его с полуслова. Именно так – не успевал он закончить начатую фразу, как она на лету подхватывала ее, развивая и метко дополняя.

Вместе со своими девчонками она сновала по дому, по двору, налаживала недолгий их совместный уют. И за столом Сергей оказался рядом с Катей. Он сидел и втайне удивлялся: как ему удается так ровно скользить по опасной глади общения, от чего еще больше входил в раж и был безмерно доволен собой, обстановкой, компанией и жизнью в целом.

В застольном споре Катя выступала с ним единым фронтом, – двое против остальных, – находила внезапные аргументы, четкие метафоры. Сережа чувствовал себя практически счастливым, боясь, тем не менее, загадать наперед дальше, чем на один шаг, вкушая лишь блаженство минуты.

Когда они в первый раз танцевали, и он в первый раз почувствовал под ладонью трогательно выступающий позвоночник, замер и не смел вдохнуть, а она просто и свободно покоила руку в его руке, не подавая никаких признаков волнения.

И тут он увидел глаза Димки, взгляд боли, безысходности и душераздирающей тоски. Не понять тот взгляд было невозможно: Димка мужественно и безответно страдал, издали наблюдая за идиллией танца. И сразу же поскучнел и скособочился вечер… Сергей почувствовал себя предателем, бессовестным эгоистом. Целый год он имел возможность ежедневно общаться с Катей, а «закрутил» именно у друга на глазах, прекрасно понимая, что сам дачный вояж был организован Димкой из-за Кати. И не имело значения, что дружба их была нынче скована временем и расстоянием. Она была, и все тут. Но и прекратить, отпустить Катю Сережа был не в силах.

Терзая себя вновь накатившими вопросами, Сережа метался, чаще необходимого прикладывался к «Столичной», набирался смелости для решительного шага. А куда собирается шагать, все не решал.