Юля стараниями бригадира преобразилась, и тут уже не один Сережа заметил, какая она красавица. Но шансов у однокашников было мало, место рядом с Юлей было к тому времени прочно занято. Несколько раз за это Сереже угрожали физической расправой, но осуществить угрозы не успели. Ушлый бригадир проводников обменял две квартиры на одну, и Юля Васильева уехала, перейдя в другую школу.

По выходным они часто встречались, гуляли по городу, ходили в музеи и в кино. Юля приносила с собой красочные журналы на малопонятных языках стран социалистического лагеря, шариковые ручки, печенье в плотных красочных пачках, непривычные на вкус конфеты. А Сережа с трудом наскребал денег на два билета в кино. Как и прежде, он ходил в свитерах из разноцветных остатков ниток и разношенных ботинках, жутко комплексовал и оттого становился внезапно груб. Юля же не маялась больше в уголке, гордо, с удовольствием несла себя по улице, хотела к людям, к свету. Еще бы, в новой школе никто не знал Юли-Скорохода, не дразнили ее гадким утенком, бубнилкой и зубрилкой, голодранкой.

В один прекрасный день – действительно прекрасный, теплый и солнечный, какие редко бывают в эту пору в Ленинграде, – Сергей после долгих мучительных размышлений безжалостно порвал с Юлей, обозвав напоследок раскрашенной мартышкой и безмозглой устрицей. Чтобы было лег че.

Ушел, не выслушав возражений, резко крутанувшись на стоптанных каблуках-микропорах, совершенно сам не веря в искренность собственных слов. От того, что не верил, от собственного, непривычного пока еще паскудства чувствовал себя так мерзко, что уши горели огнем.

А заплаканная девочка долго стояла, роняя слезы в темную воду Мойки, вызывая у проходящих и проезжающих особей мужского пола, от юнцов до пенсионеров, острое желание помочь и приголубить.

Помочь ей, безвинной, было нечем, а в физических утешениях она не нуждалась, находясь в том юношески-романтическом возрасте, когда нужен лишь один, единственный и больше никто…

Больше Сережа с Юлей не встречался, не звонил. И она не позвонила. Слонялся один, держа в друзьях только спаниеля Питера, и озабочен был только окончанием школы и мыслью, что так больше жить нельзя.

Отзвенел последний школьный звонок, позади остались экзамены и выпускной. Нужно было готовиться к вступительным в институт, но как-то вечером Сережа невольно подслушал разговор домашних женщин. Говорили о нем, о том, что мальчик вырос и необходимо одевать его поприличней. У мамы в музее кто-то продавал привозные вещи, но стоило дорого. Ничего не поделаешь, все равно надо покупать. Можно продать дедовские ордена, лучше Ленина, он дороже. В Гостином на галерее спекулянты покупают ордена, главное – не попасть на мошенников.

В этот же вечер Сережа, набравшись смелости, пошел на переговоры к соседу, прорабу со стройки, и к концу разговора был принят временно подсобным рабочим на стройку. Орден Ленина был спасен.

Мама с бабушкой, конечно же, закатили истерику: виданное ли дело, вместо подготовки к экзаменам их мальчик целыми днями будет вкалывать в котловане. Их истерика стала еще сильней, когда сын и внук озвучил мотив своего поступка.

– Кому он нужен, ваш институт, если в него пойти не в чем?

Но это был второй шок. Первый пришел, когда мама с бабушкой узнали, что за вуз выбрало их драгоценное чадо. Вопреки их выбору технологического, в крайнем случае – кораблестроительного, Сережа подал документы в медицинский. Нет, мама с бабушкой не имели ничего против благородной профессии врача. Все дело было в том, что их Сережа с детства безумно, панически, до дрожи в коленях боялся вида крови. Что уж тут за врач! Не выдержит – и прямая дорога в армию.

Бабушка порывалась поехать в институт и забрать документы, но Сергей охладил ее порыв, спокойно предупредив, что в таком случае вообще не станет поступать, уйдет из дома, будет жить вместе с Питером в рабочем общежитии и вкалывать на стройке до самой старости. Пытаясь примирить женщин с неизбежностью, он даже выдумал рассказ про то, как великий Боткин тоже в юности боялся крови, что не помешало ему оказывать лечебную помощь даже царской семье.

Не то чтобы Сергей с младых ногтей восхищался деятельностью Боткина, Пастера, Филатова, Перке, Отто, – о некоторых из них он и не слышал, – не то чтобы спал и видел себя в белом крахмальном халате в окружении внемлющих учеников, не то чтобы представлял себя врачом «скорой», бойцом на передовой. Нет, выбрал он институт в знак протеста против собственной слабости, пытаясь пересилить самого себя. Он никогда ни с кем не обсуждал свои страхи и не предполагал даже, не знал, что боязнь крови, тем более собственной, не такой уж великий порок для мужчины. И откуда было ему знать, что эта черта у него наследственная, тесно роднившая его с отцом, который тоже всегда смертельно бледнел от вида порезанного пальца.

К осени все сложилось довольно удачно. То ли не зря прошли школьные олимпиады и занятия в «Юном химике», то ли мальчиков вправду охотнее, чем девочек, брали на учебу, но в институт он поступил легко. И отправился туда первого сентября в новых болгарских джинсах «Рила», дефицитных кроссовках «Адидас» и – тут уж постаралась мама – красивом сером однотонном свитере.

Приняли Сергея в институте на равных. Не дразнили, но и на шею не кидались. На все шесть лет попал он в ровную категорию статистов – не прим, не эпатажных выскочек, не последних в ряду, а крепких середняков.

Тесно сошелся он только с невысоким, коренастым, легким в общении балагуром Димой Новоселовым. Как притягиваются разные полюса магнита, так на годы слиплись и они, такие разные с виду.

Дима был, на Сережин взгляд, слишком увальнем и слишком говоруном, но зато открытым, беззлобным и прямодушным парнем. Они абсолютно не мешали друг другу, гармонично дополняя один другого, хотя выглядели слишком комично: высокий, широкоплечий, серьезный Сергей и катящийся рядом улыбчивый Димка-колобок. Тарапунька и Штепсель. Пат и Паташон.

Оба ценили в товарище то, что отношения их строились на принципах суверенитета и невмешательства. Каждый рассказывал о себе ровно столько, сколько считал нужным, и с досужими расспросами не лез.

Узнав, что Сережа подрабатывает на стройке сторожем, Димка сказал «Класс!» и тут же нанялся санитаром в клинику внутренних болезней. В деньгах Дима не нуждался, но очень нуждался в самостоятельности, которой был лишен с детства.

Ходили они, зевая от недосыпа и усталости, компенсируя недостаток сил возросшим чувством самостоятельности и собственной значимости. Даже сумели заслужить уважение старших товарищей, видавших виды бородатых и усатых парней, поступивших в институт после армии и выделяющихся на фоне зеленой молодежи весомостью фраз и значительностью оценок. Те два, три, четыре года, что отделяли их от салаг-вчерашних школьников, в этом возрасте стоили многого.

Отчего-то резко и сразу пропал страх крови, даже бороться не пришлось. Да никто и не тащил Сережу за руку к разверзнутой, влажной ране. Показывали постепенно: сначала белые сухие кости, потом кости с желтыми, неестественными, профармалиненными связками, потом обесцвеченные до темно-коричневого мышцы, больше похожие на мумии. И некогда было пугаться: дом, институт, стройка и так по кругу, с редкими отклонениями от привычного маршрута. Пивка попить, в кино сходить. И деньги наконец-то появились, свои, возвышающие в собственных глазах, но как по волшебству исчезло время. Регулярно хотелось спать.

Мама с бабушкой в целом были очень довольны, если бы не регулярные его зевки и сонная рассеянность. Бабушка, начавшая вдруг резко сдавать, все чаще торопила:

– Скорее бы уж ты, Сереженька, выучился. Хочу тебя доктором увидеть. Лечил бы меня, пока жива…

И постаревший, погрузневший Питер теперь все больше лежал у бабушкиных ног, ленясь бегать. Он чувствовал, что хозяин вырос и занят нынче чем-то более важным, чем игра в мяч. Только вечером, заслышав звук поворачивающегося в замке ключа, радостно спрыгивал с дивана, бежал, цокая по полу когтями, поскуливая и виляя огурчиком хвоста навстречу блудному хозяину, унюхивать многочисленные чужие и новые запахи, исходящие от его одежды.