Дверь на крыльцо распахнулась с яркой вспышкой света. С шумом высыпал на улицу жаждущий свежего никотина народ.

– Ой, а что вы здесь делаете? – с игривым хихиканьем спросила Машка.

– Курим. – Его голос звучал очень низко и хрипло.

Катьке казалось, что даже в темноте видно, как лицо ее заливает краска. Словно пойманная на месте преступления, она подхватилась и без слов вбежала в дом. Дрожащими руками сама себе налила в бокал «Алазанской долины», залпом выпила и принялась усердно греть у огня камина озябшие руки.

Через несколько минут все вернулись, никто и не думал даже ни в чем ее уличать, и снова начались танцы.

Сидя на корточках и подставляя огню растопыренные ладони, Катя боковым зрением с каким-то даже мазохистским весельем наблюдала за тем, как на глазах внезапно разваливалась идиллическая картина вечера. Так разваливается в одно неловкое прикосновение удачно собранный пазл.

Отчего-то на авансцену черным лебедем вышла Машка.

Машка, закадычная подружка, ее вечная соперница со школьных времен, Машка танцевала с Ним, тесно прижималась сдобным телом, обхватывала руками Его крепкую шею. Машка сама наливала Ему «Столичную», уговаривала выпить на брудершафт, заботливо засовывала Ему в рот кусочки пупырчатого соленого огурца, снова тащила Его танцевать, щебетала на ухо. В завершение всего Машка победно окинула присутствующих взглядом, словно требовала поддержки и понимания, и увела Его за руку в маленькую темную комнату. Как бычка на веревочке.

Катьке почудилось, что дверь за ними закрылась с оглушительным хлопком, просто с пушечным выстрелом. Стало очень-очень больно, сердце сжалось внутри в тугой комок.

Чтобы не было так тяжело сердцу, нужно было перенести куда-то хоть часть этой боли. Катя протянула руку вперед, к злому, колючему огню, плясавшему над березовыми чурочками. Руке стало сразу горячо и влажно от жара. Осталось только опустить ее ниже, к самым язычкам пламени, но на руку вдруг птицей упала большая рука и выдернула из пасти камина.

Катя вздрогнула, от неожиданности завалилась назад, на чьи-то ноги и увидела, подняв голову, Димку. Он не ругался, не утешал. Он не сказал ни слова, просто поднял Катю, поставил на ноги и посмотрел долгим пронзительным взглядом, в котором читались все вместе взятые утешения, все на свете ругательства, и дружеская улыбка, и тоска.

Также безмолвно он приподнял Катьку над полом и почти понес танцевать, крепко держа за вздрагивающие плечи, прижимая к груди. Так и танцевали: Катя едва касалась ногами пола, прижатая, висела на Димкиной груди как медаль.

Когда Катька слегка пришла в себя от боли и разочарования, они вдвоем стояли у темного большого окна, всматриваясь в ночь, и Димка по-прежнему поддерживал Катерину, сцепив на ее животе руки, тихо рассказывал на ухо всякую ерунду про звезды, яблоки, птиц и соседнее озеро.

Катька потеряла счет времени, не понимала смысла льющихся слов, только выхватывала отдельные фразы.

Дверь распахнулась так же шумно, как и закрылась. Из темноты чертиком из табакерки выскочил Он, всклокоченный, с обезумевшими глазами, щурился от яркого света, как крот.

За ним выбежала Маша, на ходу приглаживая волосы пятернями, застегивая пуговицы на кофте, подтягивая джинсы.

Он весь топорщился и одергивался, отводя глаза, прямиком направился на крыльцо.

Димка аккуратно усадил Катю тут же, у окна в кресло-качалку и вышел следом. Под мерный скрип сухого старого дерева Катя отстраненно слушала доносящийся с крыльца разговор на повышенных тонах. Отчего-то Димка назвал Его сукой, а Катя думала: как же Он может быть сукой, ведь сука женского рода?

Машуня у стола закидывала в рот колечки краковской колбасы. Ирочка, чтобы скрыть общую неловкость подслушанного чужого разговора, громко уговаривала Сашу помочь ей накрыть на стол к чаю. Домашний звон посуды и кухонная суета отвлекли Катю от поганых мыслей, мешали жалеть себя, и она тоже впряглась помогать. Все происходящее вокруг стало внезапно абсолютно безразличным, черно-белым, размытым.

Она даже не отреагировала, когда с крыльца донесся бухающий звук ударов, гулко задребезжало и загремело покатившееся пустое ведро. Просто продолжала с тупой увлеченностью расставлять по пустому столу чайные чашки. Ирочка еще деловитее засновала по комнате, шепнула рванувшемуся было Саше:

– Не надо, сами разберутся.

Он влетел в комнату мокрый и еще более всклокоченный, пронесся насквозь к лестнице и взбежал наверх семимильными шагами, стремительно слетел обратно уже с сумкой и торпедой исчез на улице.

Вошел Дима, потирая рукой наливающуюся багрянцем скулу, и сообщил, что Ему срочно понадобилось в город. Катя не поняла: на последнюю электричку Он поспешал или на первую.

Чай пили впятером. Разговор не клеился, ни о каких приличиях речи не шло, потому что Машка затеяла душевный стриптиз: кидалась Кате на шею, винилась и убивалась, размазывая по щекам пьяные слезы, объясняя всем и каждому, что «бес попутал», что «ничего не было» и что «он же ничего не может».

Присутствующие чувствовали себя неловко, а Катю не интересовал даже вопрос, может Он что-нибудь или нет. Кажется, в психиатрии это называется скорбным бесчувствием, отстраненно подумала о себе Катя.

Все быстро разошлись спать, только Катя с Димкой долго сидели на крыльце под звездами. Верный друг Димка, – и ничуть он не изменился, – как мама, кутал ее в большое ватное одеяло, гладил по голове, утешал, выслушивал и снова утешал.

Катя рассказывала, как Его боится, как ловит каждый Его взгляд, как ходит смотреть на Него, а Димка прижимал ее к себе вместе с одеялом и, как маленькую, тихонько целовал в макушку.

Катька, бережно завернутая в одеяло, с тоской мечтала о том, чтобы не Димка, а тот, другой сидел бы сейчас с ней рядом.

Нет в жизни совершенства…

Катерина не подозревала тогда, что это последние ее посиделки с Димкой. Последний разговор. Последняя встреча.

Через некоторое время его не стало. Не стало у Катьки верного, преданного друга, готового выслушать и утешить, поспорить и объяснить.

Катя узнала о его смерти поздно, после похорон. Она в одиночестве съездила на старое маленькое кладбище в центре города, положила на заснеженный холмик букет розоватых, чуть подхваченных морозом хризантем. Сидела у могилы и корила себя, что тогда, в звездном осеннем саду, сама не расспросила его, не поддержала, не уберегла…

Вдруг ясно поняла, что Димка просто любил ее, глупую корову. А поздно…

В институте занятия с осени начались на базовых кафедрах, и всех их раскидали по городу. Его она не видела почти до весны.

Весной они снова встретились, на свадьбе у Саши и Ирочки. Даже разговора между ними не случилось. Народу было очень много. Катька пришла со своим будущим мужем, да и обида на него была все еще сильна. Катя демонстративно не смотрела в Его сторону, уходила, чтобы не быть рядом. Но точно знала, что Он наблюдает за ней серыми глазами.

Снова «No smoking!», «Fast bells!», спинки кресел в вертикальное положение… Аккуратное точное приземление и мягкий пробег по безупречной посадочной полосе.

Не нашедшие взаимопонимания, Катя и Поярков так и не разговаривали с обеда. В знак того, что оскорблена в лучших чувствах, Катя «делала лицо» и фырчала под нос. Доярков дышал, пыхтел и дулся.

Но как только приветливо сообщили о том, что полет подошел к концу и можно покидать насиженные за четырнадцать часов места, взаимные обиды рассеялись. Они синхронно облегченно вздохнули, заулыбались и начали собираться.

Поярков галантно вытащил из-под кресла Катину сумку, крякнул и заявил:

– Чувствую, что теперь это мой крест.

– Правильно чувствуете. – Катя благоразумно решила не отказываться от помощи, даже предложенной в такой двусмысленной форме. – Только предупреждаю сразу: уроните – оторву руки по самые ноги.

– Ой-ой, отрывать замучаешься! Там у тебя богемский хрусталь?