Если рядом был Димка, то прекрасный момент встречи с Катей проходил более или менее достойно. Ну, просто стоял рядом, делал озабоченный вид, рылся в карманах, отвлекался на другие, ненужные разговоры. Но один на один – беда. Взрослый, здоровый и сильный мужик, он стеснялся, как первоклашка в женской бане, робел поднять на Катю глаза. Так часто и проходил мимо, демонстративно смотря в сторону. О том, чтобы обхватить, облапать, стиснуть, пробасить комплимент, об этом что говорить!

То был необъяснимый дурной угар. И, как пьяница тянется к стакану, так Сережка, борясь с самим собой, тянулся к их встречам. Похмелье стало наступать постепенно, когда уже не закрыть было глаза на то, что для его друга эта самая невероятная в мире девчонка тоже значила очень-очень многое.

Димка не раскрывал своих чувств, тоже носился с ними один на один, как горький пьяница-одиночка с бутылкой, не изливал душу. Он просто сводил к Кате все обсуждаемые темы: «Катя сказала…», «Катя считает…», «Кате кажется…» Он ни о чем больше не мог говорить. И Сережа, затаив дыхание, ждал этих вовсе не плавных переходов.

Сережа по-хорошему завидовал товарищу: тот сумел перебороть себя, смело шагнуть в пропасть общения с ней, знал о ней множество мельчайших подробностей. От того, что она получила в сессию, до того, что она думает о войне в Афганистане. Знал ее вкусы, увлечения, ее семью, размер ноги, ее любимую песню и детские болезни.

А Сережа все мучался вопросами: «Кого предпочесть? Что делать?»

Они встречались и расставались, разъезжались на каникулы и собирались вновь, а Катя все привычно сияла над ним загадочной, далекой звездой.

Казалось, все разрешилось само, встало на свои места. Димка уехал в Москву, оставив их одних. Но Сережа так и не смог подойти вплотную, перешагнуть через этот ее насмешливый взгляд, ироничную улыбку, снисходительный поворот головы. Ругал себя, мысленно репетировал, а не мог. Он уже давным-давно знал, как появляются дети, что нужно сказать и сделать, чтобы приятный вечер плавно перетек в зажигательную ночь, как поманить и как расстаться, а самый решительный свой шаг сделать не получалось.

Осенью в Ленинград приехал Димка и сразу же кинулся к Сереже. Много рассказывал о себе, о Москве. И, конечно же, о ней, о Кате Мироновой. Оказалось, что даже в своей Москве Димка знает о ней больше него, Сережи. Сережа ревновал ужасно. Изводя себя, по-дурацки ревновал.

А еще узнал новость о Димке. Друг подсел на наркотики. Говорил, правда, что редко, что лишь для ощущения полноты жизни, что контролирует ситуацию, что в столице другой ритм, другая жизнь, другая тусовка… Сережа озаботился и запереживал, пытался поговорить, но без толку. Димка упорно уходил от разговоров о необходимости опомниться. Обрубал, что сам знает и все несерьезно. Сережа даже решил было наконец поддаться на уговоры и съездить в Москву, самому взглянуть на жизнь и тусовку, но не сложилось.

Тяжело и мучительно болела бабушка, требуя постоянного ухода и средств на лечение. Сначала ушел из жизни товарищ детских лет Питер, а сразу же после этого слегла бабушка. Сережа с энтузиазмом молодости старался помочь ей, верил во всесильность медицины. Он договаривался о консультациях с лучшими институтскими специалистами, доставал втридорога дефицитные лекарства, но медицинские светила в большинстве своем лишь разводили руками, тактично намекали на тщетность усилий. Бабушке же тяжело давались поездки по врачам, после них она долго лежала, отдыхая, и упрашивала Сережу бросить никчемную затею по ее исцелению, объясняя все тем, что ее моторчик выработал свой ресурс, а новый Бог не дает, справедливо расчищая место в жизни для молодых.

Сережа, еще не став врачом, столкнулся с самой сложной врачебной проблемой: помогая другим, зная об успехах и достижениях выбранной им науки, он ничем не мог помочь своему близкому и родному человеку.

Бабушка под конец жизни стала много рассуждать на закрытую прежде в семье тему – о Боге, а Сережа, исправно таскавший в это время в сумке учебник по научному атеизму, слушал ее и не перебивал.

– Богом каждому на земле отпущено, и спорить с ним не след. Знать, пора мне собираться, заждались меня дедушка твой, родители мои, сестры, подруги прежние. Я последняя осталась, что ж цепляться… Я до конца пути дошла, вон тебя вырастила в какого красавца. Пойду я туда, наверх, не держи ты меня, мне пора к ним. Смерть, Сереженька, не наказание, не думай. Бог, он не наказывает, он воздает. Пусть уж и мне воздастся за жизнь земную.

Строгая и неверующая Ольга, Сережина мама, – член партии и ведущий сотрудник Музея революции, – тоже слушала религиозные бабушкины рассуждения спокойно, держала мать за холодную, бледную и высохшую руку и только печально улыбалась в пространство за окном, глядя вдаль, в те самые небеса.

Природа, животные, старики, все они тяжело и болезненно переживают темную холодную зиму, тая в душах надежду на скорый приход весны, карабкаясь из последних сил навстречу лету, живительному, ласковому теплу, зеленой траве. Дотянув до весны, все живое вздыхает с облегчением: значит, еще поживем, раз пережили этот Час Быка… Бабушка до весны не дожила, догорела тоненькой церковной свечкой на Крещенье и отлетела наверх, как и жила, без суеты и беспокойства.

Летом, подзаработав денег, Сережа решил, что может наконец-то позволить себе полноценный отдых и поехать на море. Их с мамой ничего больше не удерживало дома. Мама уезжала по профсоюзной путевке в Трускавец, «на воды», и было не стыдно перед ней, что отдохнуть он хотел один. Мама с энтузиазмом восприняла Сережину идею и настоятельно советовала Ялту, где когда-то отдыхали они всей семьей. Ялта так Ялта, и Сережа взял билет до Симферополя.

Нельзя сказать, что, сойдя на южную горячую землю, он сразу как будто вернулся в детство. Еще бы, тогда, далеко-далеко, они прилетали в чистенький, уютный аэропорт, а сейчас Сергея окружали грязь и толчея южного вокзала. Громкие, густо воняющие потом тетки в ситцевых платьях, обвешанные кутулями, орущие дети всех возрастов, мужики в сетчатых бобочках и летних шляпах, окутанные ароматами бочкового пива и воблы, бесцеремонные носильщики, хитроглазые таксисты, старухи с табличками о сдаче комнат, доносимые ветром миазмы немытого общественного сортира, смешанные с запахом мазута от нагретых солнцем шпал… Обычная атмосфера сотен южных вокзалов, от больших до полустанков.

И только в самой Ялте, ступив из троллейбуса на пыльный асфальт, почувствовал, как пробило на воспоминания. Вдыхая неизменный, пахнущий йодом и цветами горячий воздух, глядя на изумрудную гладь воды, утыканную до самых буйков головами отдыхающих, щурясь под палящими лучами, Сережа не головой даже, телом вспомнил стародавние ощущения. Он вспомнил отдельные дома, повороты улиц к морю, фотографа на том же самом месте на набережной. А на рынке пронзительно вспыхнуло в мозгу виденье: он, семилетний, вместе с папой и мамой идет по этому же базару, весь перемазанный сладкой, подтаявшей «ватой», а папа подставляет маме корзинку, куда она складывает отборные фрукты. И все трое они заразительно смеются…

Сережа вышел на пляж, разделся, бросил вещи на расстеленное одеяло и побежал к воде. С разбегу кинулся в парную воду, рассекая ее сильными гребками, поплыл подальше от людской массы, за буйки, лег там на спину и, закрыв глаза, замер. Он лежал на воде и впервые за много лет разговаривал с отцом. Понадобилось очутиться здесь, чтобы решиться на такой важный разговор. Он вспоминал уроки плавания на этом пляже и призывал отца в свидетели того, что он, Сережа, научился все-таки плавать. А еще задавал отцу мучивший его вопрос:

– Что же ты, старый, ни разу за столько лет не захотел даже взглянуть на меня? Не помогать, не жить с нами вместе, а просто взглянуть. Поговорить. Неужели нам не о чем с тобой поговорить? Ведь я не сделал тебе ничего плохого, я обожал тебя больше всех на свете, гордился тобой. Твое слово было для меня законом. Что же такое могло произойти между тобой и мамой, что ты, именно ты, взял и вычеркнул меня из жизни? Неужели не было пустоты в том месте, которое раньше занимал я? Или я просто не занимал в твоей душе места? А как же походы в горы, лыжные прогулки вдвоем и многое другое, что связывало нас с тобой тогда, прежде?