– Из-за возраста?

– Да, – ответил я.

– А у вас есть в этом районе кто-нибудь получше?

– Вы же знаете, что мы не имеем права это обсуждать, – сказал я.

– У меня не профессиональный интерес, – пояснил Куан. – Я ученый. То, что британцы делают во Франции, не имеет ко мне отношения, но если мы подведем этого человека, я обязан обеспечить его работой.

– Вы ничем ему не обязаны, – ответил я. – Какого черта вы об этом думаете? Это его работа. Так же, как я сопровождаю вас потому, что это моя работа, а не одолжение вам. Вы никому ничем не обязаны, так что забудьте обо всем. Что до меня, так вы для меня просто пакет.

Куан, глубоко затянувшись сигаретой, вынул ее изо рта своими изящными длинными пальцами и затушил в пепельнице.

Я представил, как он убивает Анни Казинс. Страсть или политика? Он стряхнул с пальцев крошки табака такими движениями, как пианист, исполняющий прелюдию.

Когда мы проезжали через деревни с наглухо закрытыми ставнями, стуча по грубым pave,[46] яркоглазые коты разбегались при свете наших фар. Один из котов, не такой шустрый, как другие, был раздавлен и остался лежать на мостовой, напоминая чернильное пятно. Колеса каждого нового автомобиля вносили свой вклад в маленькую трагедию, которая обнаружится утром.

Я вел фургончик на предельной скорости. Стрелки приборов не двигались, и мотор звучал ровно. Ничего не менялось, кроме внезапных выстрелов гравия, или неожиданного запаха гудрона, или сигнала обгоняющей машины.

– Мы возле Ипра, – сказал Куан.

– Здесь был Ипрский клин, – уточнил я.

Гудзон попросил сигарету. Должно быть, он проснулся некоторое время назад.

– Ипр, – сказал Гудзон, раскуривая сигарету, – был местом той знаменитой битвы времен первой мировой войны.

– Одной из крупнейших, – кивнул я. – Вряд ли есть хоть один англичанин, у которого здесь не погиб родственник. Возможно, здесь погибла и часть Британии.

Гудзон выглянул из заднего окна фургончика.

– Подходящее место, чтобы умереть, – сказал он.

Над Ипрским клином низкое небо было черным и становилось все ниже и чернее. Это был мрачный район, похожий на плохо освещенную территорию воинской части, тянущейся на много миль. Местность пересекали дороги – узкие полоски бетона не шире садовой дорожки, и казалось, что, свернув на обочину, попадешь в бездонную грязь. Через каждые несколько ярдов зелено-белые бусинки табличек указывали путь к военным кладбищам, где выстроились, как на параде, белые могильные камни. Смерть пропитала пахотный слой, но неопрятные маленькие фермы продолжали функционировать, сажая свою капусту. Живые коровы и мертвые солдаты делили одну и ту же землю и не ссорились. Сейчас вечнозеленые растения изгородей гнулись под тяжестью крошечных красных ягод, как будто из земли выступил кровавый пот. Я остановил машину. Впереди полого поднимался склон.

– В какую сторону лицом стояли ваши солдаты? – спросил Куан.

– Лицом к склону, – ответил я. – Они двигались вверх по склону с шестьюдесятью фунтами груза на спине и винтовкой на шее.

Куан открыл окно и выбросил на дорогу окурок. Внутрь ворвался ледяной ветер.

– Холодно, – поежился Куан. – Когда ветер стихнет, будет дождь.

Гудзон вновь приник к окну.

– О, ребята, – удивился он, – да здесь окопы. – И, когда ответа не последовало, покачал головой. – Им, наверно, казалось, что это будет длиться вечность.

– Для многих из них это и стало вечностью, – сказал я. – Они все еще здесь.

– В Хиросиме умерло еще больше людей, – заметил Куан.

– Я не меряю смерть цифрами, – ответил я.

– Тогда жаль, что вы были слишком осторожны и не попробовали свою атомную бомбу на немцах или итальянцах, – сказал Куан.

Я снова завел мотор и включил обогреватель салона, но Куан вышел и затопал вокруг машины по бетонному покрытию дороги. Казалось, он не возражал против холодного ветра и дождя. Подобрав кусок блестящей, тяжелой, как глина, почвы, характерной для этого региона, он рассмотрел его, разломил и потом запустил в капустное поле.

– Мы ждем встречи в другой машиной? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Должно быть, вы были очень уверены в том, что я поеду с вами.

– Да, – подтвердил я. – Был уверен. Это логично.

Куан кивнул:

– Не дадите ли вы мне еще сигарету?

Я дал.

– Мы слишком рано приехали, – пожаловался Гудзон. – Верный способ привлечь внимание.

– Гудзон подсчитывает свои шансы на роль секретного агента, – сказал я Куану.

– Не понимаю вашего сарказма, – обиделся Гудзон.

– Ну, не расстраивайтесь, обыкновенное старомодное невезение, Гудзон, – сказал я, – и все потому, что вы ввязались в это дело.

Через клин мчались серые облака. Тут и там на горизонте торчали ветряные мельницы, неподвижные, несмотря на ветер, похожие на кресты, ждущие, что кто-то будет распят на них. Из-за холма показалась машина с включенными фарами.

Они опоздали на тридцать минут. Двое мужчин в «Рено-16», отец и сын. Они не представились. Фактически они вообще не очень-то стремились показать свои лица. Старший вышел из машины и, подойдя к нам, сплюнул на дорогу и прочистил горло.

– Вы двое перейдите в другую машину. Американец останется в этой. С мальчиком не разговаривайте. – Он рассмеялся трескучим невеселым смехом. – В общем-то, и со мной тоже нельзя разговаривать. Там, на щитке, крупномасштабная карта. Убедитесь что это то, что вам нужно. – Мужчина схватил меня за руку. – Мальчик поведет фургончик и бросит его где-нибудь у границы с Нидерландами. Там его и американца кто-то встретит. Все улажено.

Гудзон сказал мне:

– Ехать с вами – это одно, а отправляться неизвестно куда с ребенком – совсем другое. Думаю, я сумею добраться сам…

– И не думайте, – сказал я ему. – Мы просто следуем полученным указаниям. Поступайте и вы так же. И потерпите.

Гудзон кивнул.

Мы с Куаном вышли из своей машины, а мальчик направился к ней, медленно обходя нас и отворачивая лицо, как, видимо, велел ему отец. «Рено» был симпатичным и теплым внутри. Я сунул руку в отделение для перчаток и обнаружил там не только карту, но и пистолет.

– И не оставляйте никаких следов, – крикнул я молодому фламандцу. – Никаких оберток от конфет или носовых платков!

– Ладно, – ответил отец мальчика. – И ни одной из тех особых сигарет, которые делают специально для меня в одном из магазинчиков на улице Жермин. – Он саркастически улыбнулся. – Он все это знает.

У него был такой сильный акцент, что трудно было разобрать слова. Я догадывался, что обычно он говорит по-фламандски и французским пользуется редко. Мужчина вновь сплюнул на дорогу, прежде чем взобраться на место водителя рядом с нами.

– Он хороший парень, – сказал мужчина. – Он знает, что делать.

К тому времени, как «рено» завелся, фургончик уже скрылся из виду. Предстояла наиболее беспокойная часть пути.

– Вы взяли свои заметки? – неожиданно спросил я Куана. Он посмотрел на меня и не ответил. – Будьте благоразумны, – сказал я. – Мне следует знать, не везете ли вы что-нибудь такое, что должно быть уничтожено. Мне известно, что Гудзон дал вам коробку с документами. – Я постучал по коробке. – Есть что-нибудь еще?

– Маленькая записная книжка, примотанная к ноге. Это тоненькая книжечка. Если меня обыщут, то ее не найдут.

Я согласно кивнул. У меня было достаточно других поводов для беспокойства.

Машина мчалась на большой скорости по узкой полоске бетона. Вскоре мы свернули на более широкую основную дорогу, которая вела на север, к Остенду, оставив за спиной переудобренный клин Ипра. Ужасные названия деревушек исчезли позади, так же, как они исчезли из памяти, ибо прошло пятьдесят лет, и женщины, оплакивающие бессчетное число погибших, тоже умерли. Время и телевидение, замороженные продукты и транзисторные приемники исцелили раны и заполнили пробелы, некогда казавшиеся невосполнимыми.