Мария перестала умолять. Она вдруг обрела то ледяное спокойствие, которое бывает в женщинах перед тем, как они пускают в ход свои когти.

– Я люблю его, – сказала Мария тоном, как будто это означало, что его не следует наказывать ни за какие проступки, кроме неверности. Она взглянула на меня. – Это по вашей вине я здесь.

Дэтт вздохнул и вышел из комнаты.

– И это ваша вина, что он в опасности, – продолжала она.

– Хорошо, – сказал я, – обвиняйте меня, если хотите. «У меня душа такого цвета, что пятна на ней не видны».

– Вы не можете им помешать? – спросила она.

– Нет, – ответил я ей, – это не тот фильм.

Лицо Марии исказилось так, словно ей в глаза попал дым сигареты. Дым был густым, и она начала рыдать. Ее горе не было притворным, когда слезы выдавливают из глаз уголком крошечного кружевного платочка и одновременно краешком глаза наблюдают в зеркало за тем, как это выглядит. Она рыдала, и лицо ее осунулось. Рот запал, кожа сморщилась. Отвратительное зрелище и отвратительный звук.

– Он умрет, – сказала она странным слабым голосом.

Не знаю, что случилось потом. Не знаю, начала ли Мария двигаться до прозвучавшего выстрела или позже, как не знаю, в самом ли деле Жан-Поль бросился на Роберта, о чем тот позже сказал нам. Но я стоял непосредственно за спиной Марии, когда она открыла дверь. Автоматический пистолет сорок пятого калибра – мощное оружие. Первый выстрел ударил по кухонному столику, пробив столешницу и разбив полдюжины тарелок. Они еще падали, когда прозвучал второй выстрел. Я услышал, как Дэтт кричит насчет своих тарелок, и увидел, что Жан-Поль раскачивается, как волчок. Потом он упал на кухонный стол, поддерживая себя рукой и глядя на меня широко раскрытыми глазами. Лицо его искажала гримаса ненависти и боли, щеки были раздуты, как будто он высматривал место, где бы его могло вырвать. Он ухватился за свою белую рубашку и потащил ее из брюк. Он дернул ее так сильно, что пуговицы оторвались и покатились по комнате. Теперь у него в руке был зажат большой клок рубашки, и он затолкал его в рот, как фокусник, выполняющий трюк под названием «как проглотить мою белую рубашку». Или «как проглотить рубашку в розовую крапинку». «Как проглотить мою розовую рубашку, мою красную, мою темно-красную рубашку». Но ему так и не удалось выполнить этот трюк. Клочок ткани выпал изо рта, и кровь полилась ему на подбородок, окрасив зубы в розовый цвет, закапала на шею и испортила рубашку. Он стал на колени, как будто для молитвы, но упал на пол лицом вниз и умер, не произнеся ни слова, и ухо его прижалось к полу так, словно он прислушивался к стуку копыт, уносивших его в другой мир.

Он был мертв. Трудно ранить человека из пистолета сорок пятого калибра: вы либо промажете, либо разнесете его на части.

В наследство умершие оставляют нам свои скульптурные изображения – в полный рост, которые лишь отдаленно напоминают живые оригиналы. Окровавленное тело Жана-Поля мало походило на него живого: тонкие губы сжаты, и только на подбородке был по-прежнему нелепо торчал кружок лейкопластыря.

Роберт был ошеломлен. Он в ужасе смотрел на свой пистолет. Я подошел к нему и отобрал оружие.

Я сказал:

– Вам должно быть стыдно.

Дэтт повторил эти слова.

Неожиданно дверь отворилась, и в кухню вошли Гудзон и Куан. Прямо перед ними лежало тело Жана-Поля – смесь из крови и внутренностей.

Все молчали, ждали, пока заговорю я. Я вспомнил, что только я один держу оружие.

– Я забираю Куана и Гудзона и уезжаю, – сказал я.

Через открытую дверь в холл просматривалась часть библиотеки. Стол был задавлен научной документацией, фотографиями, картами, засохшими растениями с большими этикетками на них.

– О нет, вы этого не сделаете, – сказал Дэтт.

– Я должен вернуть Гудзона в целости и сохранности, потому что таковы условия сделки: Информацию, которую он сообщил Куану, нужно передать китайскому правительству, иначе не было смысла ее получать. Поэтому я обязан забрать и Куана тоже.

– Мне кажется, он прав, – поддержал Куан. – В том, что он говорит, есть смысл.

– Откуда вы знаете, в чем есть смысл? – спросил Дэтт. – Я организую ваше передвижение, а не этот дурак. Как мы можем ему доверять? Он признает, что старается это для американцев.

– В этом есть смысл, – повторил Куан. – Информация Гудзона подлинная, не сомневаюсь: она дополняет то, что я узнал из неполного комплекта документов, который вы передали мне на прошлой неделе. Если американцы хотят, чтобы я получил информацию, то они должны хотеть вернуть Гудзона домой.

– Разве вы не понимаете, что, вполне возможно, они хотят захватить вас, чтобы допросить? – сказал Дэтт.

– Чушь! – прервал его я. – Я мог бы организовать акцию в Париже в любой момент, не рискуя привозить Гудзона сюда, в эту тьмутаракань.

– Вероятно, они ждут внизу на дороге, – продолжал развивать свою мысль Дэтт. – Через пять минут вы можете быть мертвы и похоронены. Здесь глухомань, никто не услышит и не увидит, где вас закопают.

– Все же попробую воспользоваться представившимся шансом, – решил Куан. – Если он смог доставить Гудзона во Францию по фальшивым документам, то сможет аналогичным образом вывезти меня из этой страны.

Я следил за Гудзоном, опасаясь, как бы тот не сказал, что я ничего подобного не делал, но благоразумно кивнул, и Куан, похоже, успокоился.

– Идемте с нами, – пригласил Гудзон, и Куан согласился. Казалось, что из всех присутствующих в комнате только двое ученых испытывали взаимное доверие.

Мне не хотелось покидать Марию, но она только махнула рукой и сказала, что с ней будет все в порядке. Она не могла оторвать глаз от тела Жана-Поля.

– Накрой его, Роберт, – сказал Дэтт.

Роберт вынул скатерть и накрыл тело.

– Идем, – позвала меня Мария и заплакала.

Дэтт обнял ее и притянул к себе.

Гудзон и Куан собрали свои документы, и я, все еще размахивая пистолетом, сделал им знак выйти и последовал за ними.

Когда мы проходили через холл, появилась старуха, несущая тяжело нагруженный поднос.

– Там еще осталось poulet saute chasseur,[60] – объявила старуха.

– Да здравствует спорт, – сказал я.

Из гаража мы взяли фургончик – крошечный серый металлический фургончик, потому что дороги Франции полны таких фургончиков. Мотор оказался маломощным, и мне приходилось все время переключать скорости, а свет крошечных фар едва доставал до живых изгородей. Ночь была холодная, и я завидовал мрачным пассажирам больших теплых «мерседесов» и «ситроенов», которые с ревом проносились мимо, лишь слегка сигналя при обгоне.

Казалось, Куан всем вполне доволен и полностью полагается на то, что я сумею вывезти его из Франции. Он откинулся назад на жесткое сиденье с прямой спинкой, сложил руки и закрыл глаза, как будто выполнял какой-то восточный ритуал. Время от времени он что-нибудь произносил. Обычно это была просьба дать сигарету.

Переезд через границу оказался немногим сложнее простой формальности. Мы могли гордиться работой своего парижского офиса: три хороших британских паспорта, хотя Гудзон был не слишком похож на свою фотографию, двадцать пять фунтов небольшими купюрами – бельгийскими и французскими – и несколько счетов и квитанций, соответствующих каждому паспорту. Когда мы прошли проверку документов, я испытал облегчение. Хотя при заключении сделки Люазо и гарантировал, что неприятностей не будет, но все же, когда мы миновали границу, я радостно вздохнул.

Гудзон, лежащий в глубине фургончика на груде старых одеял, вскоре начал храпеть. Куан заговорил:

– Мы остановимся в отеле, или вы собираетесь использовать одного из своих агентов, чтобы обеспечить мне укрытие?

– Это Бельгия, – объяснил я. – Пойти в отель – все равно что пойти в полицейский участок.

– Что будет с ним?

– С агентом? – Я колебался. – Его отправят на пенсию. Жаль, конечно, но именно его надо было использовать в последний раз.