Калли спустилась на кухню и набрала воды в чайник.

После смерти Эллиота Коупленда Хизер стала еще более неуравновешенной и возбудимой. Она явно мучи лась из-за своего тогдашнего бездействия. Неужели в ней заговорила совесть? Калли хотела ее утешить и убедить, что тот случай не должен стать помехой их дружбе. Что касается самой Калли, то образ заживо погребенного не тревожил ее снов. Она не давала волю воображению, к тому же ей уже случалось видеть смерть: ее отец, автокатастрофа, умирающий друг. Хизер была очень нервной и болезненно реагировала на сгущавшийся вокруг нее мрак. Решение Джорджа уйти от нее значительно ухудшило ситуацию. Хизер с готовностью проводила параллели между поведением их партнеров, но Калли не была готова к этаким сестринским посиделкам с причитаниями насчет мужских гормонов. Вероятно, лучше всего им на время расстаться.

Калли стояла у стола, поджидая, пока закипит чайник, и глядя в заднее окно на изморось, а потом отошла поискать печенье. Снова посмотрев в окно, она в ужасе вскрикнула: от стекла отпрянул какой-то человек.

Как долго стоял он в саду, наблюдая за ней? Она побежала к задней двери, нашла ключи, судорожно вставила их в замок и выбежала в сад, слегка задев влажные листья калифорнийской сирени. Человек удалялся, пробираясь к большим кустам в конце сада; прихрамывающая походка придавала ему сходство с моряком, который идет по палубе, качаясь из стороны в сторону. Мгновение спустя кусты перестали колыхаться, и ветки легли на прежние места. Но Калли узнала незнакомца.

Она бросилась назад в дом и стала искать номер телефона, оставленный Мэем.

– Я узнала его в лицо, – сказала Калли. – У него глубоко запавшие глаза, и в них видна такая боль! Мне стало его жалко. – Она показала Лонгбрайт, как незваный гость выбрался из ее сада. – Это местный бродяга. Раньше он спал на пустыре, но, похоже, теперь, когда там все перекопано, он больше не может там оставаться. Даже не знаю, где он сейчас.

Лонгбрайт пришлось урезать время шопинга, когда Калли позвонила в отдел. Поскольку молодая женщина была явно расстроена, сержант согласилась заехать на Балаклава-стрит вместо Мэя.

– В округе есть пара ночлежек. Я могу туда обратиться. Вы не знаете ни имени, ни прозвища?

– Нет, но Тамсин Уилтон из дома сорок три должна знать. Она предупреждала меня о нем – сказала, что он безобиден. Он и вправду всего лишь смотрел на меня в окно, но от неожиданности я испугалась.

– Что ж, он был на вашей частной территории, где не имеет права находиться, так что я его проверю. Трудность с большинством ночлежек в том, что они пускают постояльцев только на ночь. Таким образом они выталкивают бездомных обратно на улицу, и те снова попадают в беду.

– Поверьте, я вовсе не хочу навлечь на него беду, – поспешно сказала Калли. – Этот человек давно оказался на улице. Теперь, как я понимаю, он лишился своего места из-за того, что магазин расширяет свои владения. Но он ничего плохого не сделал.

– К сожалению, все не так просто. В среднем бездомные доживают только до сорока двух лет. Каждые пять дней на улицах Лондона прерывается чья-то жизнь.

– И что, их никто не лечит?

– Терапевты не могут их регистрировать. После месяца такой жизни у людей начинаются большие проблемы. А ведь нередко бездомные начинают с того, что ночуют у друзей – на диванах или просто на полу.

– Господи, я сама через это прошла, пока не оказалась здесь, – призналась Калли.

– Тогда вы тем более знаете, как легко можно лишиться крова. Статистика ужасная. Сорок процентов бездомных женщин становятся жертвами сексуального или физического насилия. Нередко достаточно развода, чтобы человек оказался выброшен на улицу. Так что давайте я попробую что-то выяснить об этом типе. Должно быть, он довольно шустрый, если сумел перебраться через стену.

– Вообще-то он калека: мне кажется, у него плохо работает правая сторона – и рука, и нога. Так что я не знаю, как ему это удалось.

Лонгбрайт поняла, о чем идет речь: стена была почти пять футов высотой и покрыта густой темной растительностью. Внутренние сады образовывали оазис из прудов и кустов, разделенных кирпичными стенами и шаткими деревянными заборами. Войти в один из садов можно было только через несколько соседних. Школьная площадка в конце улицы находилась за высокой стеной, за которой начиналась заросшая аллея, куда с улицы было не попасть.

Дженис положила записную книжку в карман. У нее еще оставалось время, чтобы пробежаться по магазинам на Оксфорд-стрит. Она твердо решила заставить Брайанта раскошелиться, раз уж он послал ее в стриптиз-бар.

– У меня для вас есть кое-что еще, – сказала Калли. – Говорили, что миссис Сингх получала угрозы – на расовой почве. Я тут разбирала шкаф под лестницей и вот что нашла. – Порывшись в кармане, она извлекла старую аудиокассету. – Это из ее автоответчика. Я послушала. Там только одно послание, но довольно гнусное. Я подумала, вам это может пригодиться.

«Сегодня, – подумала Дженис Лонгбрайт, – ты будешь Грейс Келли». Повернувшись к зеркалу боком, она втянула живот. «Ладно, пышной сестренкой Грейс Келли». Лонгбрайт было пятьдесят с небольшим, и она унаследовала от матери любовь к кинозвездам прошлого. Вне службы она одевалась нарядно, в качестве образца для подражания выбрав нечто среднее между Авой Гарднер и Джейн Рассел, и была еще чертовски хороша. Когда в свое время она задумалась об актерской профессии, поезд уже ушел, и тогда она по следам матери подалась в полицию. Внутри у Дженис жила актриса, которая могла бы стать звездой, если бы времена были не такие тяжелые.

Лонгбрайт снова покосилась на свой живот и вздохнула.

Она терпеть не могла, когда ее использовали в качестве наживки, и уж тем паче в деле, явно отсутствующем в официальных планах, но сейчас внезапно начала получать от этого извращенное удовольствие. Она купила черное платье – весьма бледную копию оригинального фасона, – раз уж отдел согласился заплатить. Высокие каблуки делали Дженис настоящей каланчой и мешали сколько-нибудь нормально ходить, а потому она решила надеть туфли на низком каблуке. Мэй снабдил ее фотографией Джексона Убеды. Ему нельзя было отказать в определенном городском шарме – смуглая кожа, голова гладко выбрита, чтобы скрыть следы облысения. Возможно, такой мужчина носит запонки.

Лонгбрайт чувствовала себя неуютно, придя в клуб в одиночестве, ведь мужчины находились здесь с одной только целью – приставать к женщинам. Во времена ее матери считалось хорошим тоном, чтобы мужчина возносил женщину на пьедестал; впрочем, истинные намерения никогда не менялись… Фойе клуба было пестрым, как детский рисунок, – ультрафиолет, зебра и розовый неон, – суррогатные изыски для мужчин, не знающих, что такое самоограничение. «Парни, которые сюда приходят, наверняка мечтают работать в небоскребах и водить шикарные машины», – подумала Дженис, незаметно улыбнувшись.

На стальном помосте индустриального вида – он выдавался в зал и чем-то напоминал видеомагнитофон конца восьмидесятых – две зловеще бодрые девицы в латексных трусиках выгибались и извивались перед посетителями. Тут предпочитали женщин определенного толка: пышные волосы, длинные ноги, твердые соски, откровенная сексуальность. Лонгбрайт ожидала увидеть здесь публику, охрипшую от вожделения, опасно-игривую, обрюзгших школьников, скрывающих свои комплексы за напускной бравадой, но с удивлением обнаружила, что многие, в сущности, игнорируют танцовщиц. Офисные работяги сидели тесными компаниями, сняв пиджаки и споря о работе, – пламя их напряженных, но зачастую абсурдных дискуссий разгоралось под воздействием химических стимуляторов. Агрессивное поведение было выведено из главного зала в отдельные кабинеты, где проходили частные мужские вечеринки. Дженис не спешила винить клиентов – девиз «Кто не рискует, тот не пьет шампанского» воцарился повсеместно.