– Как он это сделал?

– Видишь ли, есть Лондон «Великого пожара» и – чуть позже, в эпоху индустриальной революции, – город стального пламени, рукотворный ад пульсирующих насосов и громыхающих котлов. Есть город клубящихся нездоровых туманов, росы и обветренных холмов, обиталище тайн, болезней и опасностей. Затем – город воды, где течет большая извилистая река с сотней притоков, пейзаж с мельничными колесами, дождями и паводками. И наконец, город богатой глинистой почвы, где можно найти кости умерших от чумы, – душа и земля, откуда жители города вырастают, как зубы Гидры.

– То есть четыре стихии.

– Совершенно верно. Но такое мышление было немодным во времена, когда набирал силу послевоенный модернизм. Кингдом не сумел найти покровителя и в конце концов нашел смерть в канаве – его насмерть забила шпана – как раз где-то в твоих краях.

Брайант разглядывал картины – незавершенные излияния незаурядного ума, косматые божества, повелевающие землей и небом, пока их съежившиеся прислужники трудятся в крошечных кирпичных домах. Цвета и проработка деталей были потрясающие. Казалось, что это викторианские изображения волшебного царства, перенесенные на большой холст.

– И это все, что он нарисовал?

– В том-то и парадокс. К тем, чьи способности позволяют опережать свое время, слава часто приходит после смерти, но неудачи могут скрыть их творчество от потомков. Чем больше они спешат, оставляя дух своего времени у себя за спиной, тем с большей охотой мир старается их похоронить. Говорили, что Кингдом создал и другие картины, но все они были уничтожены. Правда, никто не знает наверняка.

– Но кто мог взять и уничтожить произведение искусства?

– Дорогой мой наивный друг, у каждого десятилетия свои самопровозглашенные цензоры. Единственным утешением служит лишь то, что время их забывает, а художника помнит. За всю историю человечества никто не вспоминал цензора с уважением. Одних в творчестве Кингдома не устраивал выбор темы. Другим его стиль казался слишком близким к тому, что ассоциировалось с нацистским искусством. Фашизм вступал в силу, времена были смутные, и никто не хотел видеть картину предстоящего освобождения от христианства. В Слейде поговаривали, что Кингдом единственный художник, способный изобразить отсутствующие эпизоды языческого прошлого Англии.

– А что если он сам уничтожил свои работы?

– Вопрос на засыпку. Конечно, не хочется верить в такие вещи, но какое еще объяснение может быть? Он умер нищим, бездомным и одиноким, никем не любимым и всеми забытым. Что и говорить, стаи восторженных учеников его не окружали. Вот почти ничего и не осталось. В то же время он не умер в юном возрасте, как Фирбенк или Бердслей. Они оба много чего успели сделать за свою короткую жизнь.

– Сколько лет было Кингдому, когда он нарвался на шпану?

– Думаю, около сорока – тогда это уже не считалось молодостью. Он пил, голодал и выглядел значительно старше своих лет. Вот, взгляни.

Саммерфилд перевернул страницы и ткнул в черно-белую фотографию худого, болезненного человека в изношенном твидовом костюме. Рядом с ним стоял гладко выбритый и аккуратно подстриженный юноша – как и подозревал Брайант, это был Тейт в юности.

– А это его сын, – подтвердил Саммерфилд.

– Что ты знаешь о мальчике? – спросил Брайант.

– Его звали Эммануэль Кингдом. Ходили слухи, что его страшно потрясла смерть отца и что он поклялся отомстить его убийцам, – но, возможно, это всего лишь романтические домыслы, распространяемые преподавателями искусства. Конечно, у мальчика не было возможности мстить, и я не удивлюсь, если одержимость в конце концов толкнула его на путь, сгубивший Кингдома-старшего.

– Но у тебя есть хоть какие-нибудь сведения о том, что с ним случилось?

– Насколько я помню, он какое-то время работал охранником в галерее Тейт, чтобы быть поближе к полотнам отца. Наверное, ужасно переживал, когда янки купили его работы. С тех пор его след затерялся.

– По-моему, я его нашел.

– Да ты что? – Эта весть очень обрадовала Саммерфилда. – Если бы удалось его найти, он, возможно, рассказал бы что-нибудь о жизни отца. Ты представляешь, как это важно? Информация – деньги, Артур.

– Я должен найти его быстрее, чем ты можешь себе представить, – сообщил Брайант. – Но совсем по другой причине. Боюсь, он связан с ужасными событиями.

– В любом случае был рад тебя вновь повидать, – с улыбкой сказал Саммерфилд. – Кстати, тебе удалось поймать вандала, испортившего картину в Национальной галерее?

– Кажется, да, – рассеянно ответил Артур, надевая плащ.

– Надеюсь, ее сумели отреставрировать. Это же Уотерхаус.[55]

Брайант замер, наполовину вдев руку в рукав.

– Напомни мне.

– Картину нарисовал Уотерхаус, верно? «Фавориты императора Гонория», если мне не изменяет память. Посмотришь на это полотно и забудешь, что он малевал всякие гнусные колдовские картинки вроде «Колдуньи» и «Магического круга». Есть даже секта его последователей, как это тебе нравится?

– Уотерхаус,[56] – повторил пораженный Брайант. – Боже мой, спасибо тебе, Перегрин.

Только после того, как детектив стремительно ушел, Саммерфилд обнаружил его шляпу, брошенную на вазу с кисточками.

В последнее время стопка открыток перестала расти.

Калли снова пересмотрела их и посчитала: оказалось семь. Последняя весточка Пола была из Хорватии. И какого черта его туда понесло? В самые темные часы этих дождливых ночей, когда уже погасли уличные фонари, Калли чувствовала, что Пол перестал быть частью ее мира.

Пару дней назад ей представилось, как он лежит в доме с глиняными стенами, с кровавой повязкой на голове, и пытается объяснить добродушным, но ни слова не понимающим рыбакам, что у него украли паспорт. Сейчас она осознала всю нелепость этой фантазии. Теперь даже на старинных арабских базарах можно найти интернет-кафе. В самом отдаленном уголке Европы отыщется кто-нибудь, кто понимает английский. Если бы с Полом что-то случилось, он бы нашел способ связаться с Калли. Послание было бодрое и слегка отстраненное, как письмо ребенка, пишущего домой просто из чувства долга.

После нескольких часов передышки дождь мстительно обрушился на Северный Лондон. Это был почти тропический ливень: он низвергался с каждой крыши, барабанил по каждому навесу, хлестал из каждого водосточного желоба и лил ручьями с каждого крыльца. Сточные отверстия захлебывались водой, центральную часть улицы по-настоящему затопило. Калли подумывала о том, чтобы выбраться из дому, сесть на поезд и поехать к тете, где можно было переждать разгул стихии. Но что-то удерживало ее дома. Теперь это был ее дом, и она определенно хотела в нем остаться. Она села за кухонный стол с образцами краски для ванной и попробовала сконцентрироваться на работе, но дождь действовал слишком отвлекающе. Решив, что будет проще сосредоточиться на каком-то хозяйственном деле, не требующем умственных затрат, она спустилась в подвал и взяла молот, лежавший там, где она его оставила.

Калли решила убрать часть каминной стены в ванной, чтобы освободить место для полок с полотенцами. Нанять кого-то ей было не по средствам, вот она и взялась за дело собственноручно. Однако, нанеся по стене семь или восемь ударов молотом, она поняла, что ее руки слишком слабы для такой работы. Ей насилу удалось оставить на кирпичной кладке несколько дугообразных вмятин. В ванной не было электрической розетки, но Калли протянула провод из кухни, чтобы слушать радио, и теперь бессмысленный треп диджеев заглушал шум бегущей воды, звучавший так, словно течет она прямо в подвале. Этот неослабевающий звук столько времени не смолкал, что теперь она почти не обращала на него внимания.

Нездоровое серое пятно сырости появилось чуть выше пола и с такой скоростью распространялось по стене, что Калли могла наблюдать за его разрастанием. Как ни странно, на ощупь штукатурка была сухой, как будто имела свойство впитывать влагу. Вероятно, пока придется оставить камин в покое – убрать его можно позднее. Калли возненавидела ванну, потому что оба крана часто застревали – то в закрытом, а то и в открытом на всю мощь состоянии. Сантехник не пришел и на этой неделе.