— Вот, посмотрите!.. — показал он на светлый большой рубец на груди. — Это они жгли меня горящей головней… Им было мало того, что я упал под плетьми… Когда я пришел в себя, я нащупал в темноте какой-то железный засов. Я был в новом беспамятстве, в беспамятстве от злобы. На рассвете за мной пришел стражник, белый. Я бросился в дверь и ударил его железом по голове. Он упал со стоном, и я вырвал у него пистолет. Во дворе я увидел виселицу. Из караульной будки выбежали люди, и я, укрывшись за бревном и хорошо целясь, как меня и учили, выпустил в них всю обойму и с радостью слышал, как они кричали. Я думал: белый так же чувствует боль, как и черный, белый так же слаб перед силой, как и черный, черному надо это понять, и тогда он станет сильным. Я убежал в бруссу и когда через много недель пришел ночью в свое селение, то увидел, что от него остался только пепел. Позже я узнал, что мой отец, мать и братья замучены и убиты белыми. Это было за тысячу километров отсюда. Я дал себе слово убивать белых… Вы первый, которого я пощадил.

Его лихорадило. Он поднял на меня свои большие, теплые глаза. Я встал и пожал ему руку. Он задержал ее в своей, низко опустил голову, и я почувствовал на своей руке слезы. Я обнял его.

Ночь он провел у меня. Впрочем, мы оба не заснули почти до рассвета. И наш оживленный разговор закончился его согласием остаться в отряде. Когда он сказал мне: «Спокойной ночи!», в голосе его слышалась горячая радость. У него было французское имя — Ренэ Кайд.

Он оказался находкой для меня и отряда. Он прекрасно читал, считал, мог составить ведомость и отчет. Я поставил его помощником Цезаря, и старик был доволен. Да и работы с каждым днем прибавлялось настолько, что Цезарю, как и мне, подчас приходилось совсем трудно.

Как-то утром, когда Цезарь с небольшой группой рабочих находился на соседнем участке, ко мне подошли четыре незнакомых негра. У них был до предела усталый вид, а в изможденных лицах — такая робость, страх и мольба, которых я никогда не видел у работавших со мною негров. Нога одного из пришедших была забинтована тряпицей, и он все время поджимал ее, морщась от боли. Они сказали, что давно слышали о нашем отряде, что они голодны и без работы и что согласны работать за половинную плату. Рабочие мне были нужны, хотя новоприбывшие и не могли сразу стать за дело, до такой степени были худы, слабы, заморены. Я зачислил их на работу и довольствие, направил к повару, разрешил им отдохнуть до завтрашнего дня, а заболевшему наказал зайти ко мне в палатку во время обеденного перерыва. У него оказалась гнойная рана. Я прочистил ее и засыпал ксероформом.

Вечером, как всегда, для получения инструкций на завтра, ко мне пришел Цезарь. Окончив деловую часть визита, он медлил уходить и нерешительно мялся. Зная по опыту, что в тех случаях, когда он не может набраться храбрости заговорить о чем-нибудь смущающем, его надо подбодрить, я усадил его на табуретку и занялся приготовлением чая, который он очень любил.

— Ну, в чем дело, старый приятель? — спросил я, протягивая ему чашку.

Он молчал, думал, взвешивал. Очевидно, его заботило что-то важное: я давно не видел его таким сумрачно-торжественным. Потом, вскинув голову и прямо, как всегда, глядя мне в глаза, он сказал:

— Я знаю, что на белой земле есть хорошие люди, даже, может быть, много хороших людей. Я знаю об этом, но знаю и другое — то, что их не пускают в Африку… Ах, если бы все белые были такие, как вы или капитан Мартэн, как хорошо стало бы жить на земле! Уверяю вас, что доброму человеку негр отдаст все силы, пойдет за ним на смерть. Как мне хочется, чтобы белые и черные жили в мире! Я черный человек и люблю своих людей, но и вы мне дороги, вы это знаете…

— Да в чем дело? Говори мне прямо, Цезарь. У нас нет секретов друг от друга, и если я тебя знаю, то и ты меня, должно быть, неплохо узнал за три года.

— Хорошо. Сегодня утром вы взяли на работу четырех новых рабочих. Если бы я был вместе с вами, я бы не допустил их к вам.

— Почему?

— Потому что они клейменые. Они бежали с каучуковых плантаций, и их ищут. Их ищут белые. И, может быть, эти белые окажутся сильнее вас, и тогда будет плохо не только нам, но и вам.

Он печально улыбнулся.

— То, что неграм плохо, это ничего, — они к этому привыкли. Но если бы что-нибудь стряслось с вами, я бы никогда этого себе не простил. И не один я. В лагере волнение, новых просят уйти, чтобы они не принесли зла.

Меня и растрогала и покоробила эта забота. Я поблагодарил Цезаря, и мы направились в лагерь. Большинство рабочих уже спали, утомленные работой. Новички лежали в стороне, о чем-то негромко переговариваясь. Я сказал пришедшим и тем из своих, кто еще бодрствовал, что знаю обо всем и что никому ни о чем не надо беспокоиться. В ответ я услышал громкие возгласы благодарности, от которых просыпались спавшие, и те тоже, в свою очередь, радовались за судьбу новых своих товарищей. На другой день я рассматривал выжженные на светлых ладонях негров черные клейма.

А вечером того же дня при свете большого костра я собрал всех рабочих и попросил вновь прибывших подробно рассказать о себе. С волнением, негодованием и злобой вновь слушал я страшный рассказ о непосильной изнурительной работе, голоде, унижениях, оскорблениях и издевательствах, о жестоких наказаниях, пытках и убийствах за малейшую провинность, подчас даже не за ослушание, а просто за то, что человек не понял приказа. И, слушая, я наблюдал, как блеск сострадания в глазах негров сменялся огнем гнева, как сжимались их кулаки, как нетерпеливо переступали по земле голые быстрые их ноги.

Больной поправился на пятые сутки. Все четверо оказались хорошими работниками, и меня волновало и расстраивало только одно: в первые дни при приближении моем или Цезаря они начинали работать с нервическим удвоенным усердием, и в глазах их стоял страх, как будто они ожидали окрика или удара.

Недели через три на горизонте, на вершине ровной базальтовой скалы, показались два всадника. В бинокль я разглядел кремовые шлемы и костюмы цвета хаки — обычная форма колониальных служащих. Негры, оставив работу, угрюмо смотрели в сторону приближавшихся. Вдруг новички подбежали ко мне и упали на колени. Я строго приказал им вернуться к работе и ничего не бояться.

Через час всадники были передо мной. И тот, кто, по-видимому, был старший — рослый и усатый, — вежливо приложив руку к шлему, спросил:

— Господин Дьедонэ?

— Да, я к вашим услугам.

— Разрешите осмотреть ваших рабочих.

— Все мои рабочие здоровы.

— Нет, мы не из медицинской комиссии, мы агенты каучуковой компании.

— Никакой частной компании не может быть никакого дела до моих рабочих, так как они выполняют задачу государственной важности, и отвечаю за них только я.

— А мы все же должны их осмотреть! — холодно и решительно ответили прибывшие, слезая с лошадей.

— Этого никогда не будет! — с той же решительностью ответил я.

Между тем негры медленно, стеной приближались к нам. В руках у них были вешки, тяжелые рейки и колья. Приехавшие, сделав несколько шагов вперед, остановились и потянулись за оружием. В лучшем для них случае они могли убить двенадцать человек. Перед ними было семьдесят. Моя рука тоже лежала на кобуре моего кольта.

— Если вы сделаете еще один шаг вперед, я поручусь, что от вас не останется и костей, — сказал я.

Бронзово-загорелые лица непрошеных гостей стали болезненно-желтыми и в мгновение похудели. Они медленно, не сводя глаз с наступавшей стены, отошли к лошадям и вскочили в седла.

— Вы так поддерживаете престиж белых в колониях? — злобно спросил старший.

— Нет, я только стараюсь показать жителям здешних мест, что не все белые — мерзавцы!

— Хорошо, мы еще поговорим!.. — крикнули всадники и взяли в карьер, выхватив пистолеты и поминутно оборачиваясь.