Мы загорелись. По плану нам предстояло после Кириллова пойти на север, в Ферапонтов монастырь, где незадолго до того были открыты прославленные ныне на весь мир фрески Дионисия и куда нам настоятельно советовал мой брат Владимир.

После рассказа отца Аркадия мы решили маршрут изменить — пойти на запад, в город Белозерск, оттуда на юг на Новое озеро.

После войны я дважды побывал в Ферапонтове и думаю, что нам тогда следовало бы все же свернуть за пятнадцать верст на север, и преклонившись перед творениями Дионисия, вновь возвратиться в Кириллов, а потом уже продолжать путь к монастырю Кириллово-Новоезерскому.

Но юношеское нетерпение наше было столь непоколебимо, что мы решили пожертвовать Ферапонтовом. Провели в Кириллове еще одну ночь и, хоть ноги наши отдохнули недостаточно, отправились на рассвете в путь.

Дорога наша все поднималась в гору, за семь верст от Кириллова мы оказались на прославленной горе Мауре, на водоразделе между Шексной и притоками Сухоны, между Каспийским и Белым морями.

На эту гору за пять веков до нас поднялись два старца монаха — Кирилл и Ферапонт; остановились они, глядя на красу необъятную, помолились и расстались, Кирилл пошел на восток, Ферапонт повернул на север. И основали они славные обители. Так сказано в их житиях.

Тогда мы спешили пройти за один день сорок с лишним верст до Белозерска. Только постояли несколько минут, не снимая наших сумок, и отправились дальше.

А когда после войны привел я на эту гору отряд юных туристов и мы устроили тут дневку, я смог в полной мере насладиться действительно незабываемым видом. На востоке ослепительно-белый, сверкающий на солнце ансамбль Кириллово-Белозерского монастыря со своими храмами и башнями на самом берегу синего Сиверского озера, уходящего рукавами и направо и налево. На западе из-за лесов высовывались главки монастыря Горицкого, где по приказу Ивана Грозного была утоплена в Шексне его горемычная тетка княгиня Ефросинья Старицкая. И всюду леса, леса, нескончаемое море лесов, коими любовались еще старцы Кирилл и Ферапонт…

Белозерск. Когда мы только подходили к этому самому древнему на севере городу, нас поразило количество храмов и XVII века и позднейшей постройки. Они высились среди малых домиков и солидных старинных особняков, каменных и деревянных. Колокольня, очень высокая, изящная, в классическом стиле, вздымала свой шпиль к небу. Сразу бросался в глаза высокий вал — былая крепость. А всего краше было озеро, в поперечнике на сорок верст; оно напоминало море, рыбачьи лодки с белыми парусами бороздили его синюю гладь.

Андрей облюбовал деревянную церковь на краю города и сел ее рисовать, а я примостился невдалеке в тени писать дневник…

С тех пор прошло сорок лет, и я снова попал в Белозерск. Меня всегда ужасала та поистине сатанинская остервенелость, с какой, начиная с 30-х годов, разрушалась, гадилась, терзалась красота старины. И среди разрушителей наверняка были люди, вблизи родившиеся, кто с детства ежедневно видел ту красоту. Неужели, кроме ненависти, никаких иных чувств у них не оставалось к родным очагам?!

Теперь в Белозерске я увидел два-три уцелевших древних пятиглавика; наверное, стены их оказались столь мощными, что не поддавались разрушению. Уцелела и та деревянная церковка, что рисовал когда-то Андрей, и еще одна, а все древние прекрасные храмы, и высокая колокольня, и часть белых, с колоннами, торговых рядов — все было сметено или перестроено до неузнаваемости. Каменные особняки с колоннами стояли запущенные, с облупившейся штукатуркой и гипсовой лепниной. И всюду торчали хоть и новые, а тоже успевшие облупиться двухэтажные коробки домов без каких-бы то ни было украшений.

И только синее озеро оставалось прекрасным. Плотина на Шексне подняла его уровень на целую сажень, и оно разлилось, подступило к самому городу, затопило тучные луга. А рыбачьих лодок на озере не было.

Зашел я в детскую библиотеку. Библиотекарши встретили меня с восторгом. Книги мои у них есть, ребята читают их. Созвонились с редакцией местной газеты, прибежала журналистка брать у меня интервью, с нею увязался местный поэт, восторженный высокий юноша. Решено было в тот же вечер устроить в клубе "выступление московского писателя". Поэт потащил меня к себе читать стихи, его мама накормила меня обедом. Стихи мне не очень понравились, но я не хотел обижать поэта, не высказал своего мненя, и попросил его задать мне на вечере такой вопрос:

— Как вам понравился современный Белозерск в сравнении с тем городом, который вы видели сорок лет тому назад?

Считается незыблемой истиной: все то, что теперь, — хорошо, а все то, что было при царе, — плохо, и поэт никакой каверзы в данном вопросе не увидел.

В клуб на вечер пришло много взрослых и много детей. Я бойко рассказывал о своих книгах, о своем творчестве: журналистка, не поднимая головы, строчила в блокноте, фотограф щелкал со вспышкой. Я кончил, мне задавали вопросы, я отвечал. Поднялся и юный поэт.

И тут я заговорил о том, что во мне накипело. Журналистка спрятала свой блокнот, иные взрослые начали недоуменно переглядываться, другие опустили головы, дети, как и в начале вечера, сидели вылупив на меня глаза. Вопросов больше не было. Все разошлись.

Расставаясь с поэтом, я попросил его прислать мне номер газеты со статьей обо мне; еще до начала вечера журналистка мне говорила, что для меня будет отведен целый "подвал".

Поэт мне впоследствии написал что никакой статьи не напечатали. Ну что же, для наших порядков это было естественно.

Возвращаюсь к путешествию своей юности. Сорок верст от Белозерска до озера Новое мы преодолели с трудом — то и дело принимался дождь, да еще с ветром, и дорога шла по сгнившей гати через болото. Добрались мы до деревушки на берегу озера только к вечеру, мокрые, усталые, со сбитыми ногами, переночевали у одинокого старика, он подрядился перевезти нас на следующее утро в Новоезерский монастырь, чей силуэт едва проступал сквозь пелену дождя.

Утром, невыспавшиеся, хмурые, в непросушенной одежде, поплыли мы по озеру. Дождя как не бывало, солнце, прогревая нас, бодрило. Андрей взялся за весла, перевозчик сел у руля.

Уровень воды в озере почти не поднимался от весеннего половодья, и потому белые стены монастыря вырастали из самой воды. За стенами высовывались две-три лавки белых церквей, колокольня. И стены с башенками, и церкви отражались в синей глади озера и сверкали на солнце.

Перевозчик нам объяснил, что монахов осталось всего пятеро, живут они дарами богомольцев, да рыбачат, да есть у них внутри ограды малый огород, а раньше на берегу озера сеяли они на лесной поляне жито, но этой весной сельские власти запретили им пахать, и поляна теперь зарастает бурьяном.

Игумен отец Иоанн — старец святой жизни, раньше приходили к нему за разными советами многие люди, но теперь богомольцев поубавилось, да и старцу девятый десяток пошел, он все болеет и мало кого принимает. А монастырским хозяйством ведает келарь, отец Виталий, тот помоложе будет. Он монах умный, хозяйственный.

Лодка наша пристала к небольшому, заросшему ветлами островку, с островка по мелководью шел длинный деревянный мост к монастырским воротам. Перевозчик взял с нас по гривеннику, и мы пошли по мосту, оживленно переговариваясь. Андрей предложил отдать монахам все наши продукты — початый каравай хлеба, да сало, да мясные консервы.

— А не обидятся ли они, что мы их искушаем скоромной едой? засомневался я.

Решили, там видно будет. И денег им дадим, только бы повидать отца Иоанна.

У монастырских ворот сидел на лавочке слепой, с длинной изжелта-белой бородой древний старец, в скуфье, в порыжелой темной рясе. Опустив голову, он потихоньку пел молитвы.

Мы подошли к нему вплотную, он сидел все так же, неподвижно, не поднимая головы. Ничего мы от него не добились. Неужели он так углубился в молитвы? Позднее мы узнали, что был он не только слепым, но и глухим.