Встал вопрос об их продаже. И хоть береглись эти ценности в нашей семье, но мой отец считал, что они принадлежат всем четырем семьям и вырученные суммы надо или делить на четыре части, или передавать только тете Эли как самой нуждающейся.
Так было продано в Музей изобразительных искусств полотно Рембрандта "Обрезание Господне", которое после нашего выселения из Москвы висело у Корина. Еще с XVIII века, когда оно было куплено Иваном Ивановичем Шуваловым, а после его смерти перешло Голицыным, все мои предки считали, что оно создано Рембрандтом. Но, увы, искусствоведы единогласно решили, что оно написано одним из его учеников. Корин тоже присоединился к их мнению. И картина была продана за вдвое меньшую сумму, чем мы рассчитывали. Из-за разбитого носа и шубинский бюст был продан в Третьяковскую галерею тоже дешевле.
Береглись у нас портреты, целая вереница предков — портреты большие, писанные масляной краской, и маленькие, писанные акварелью. Мой брат Владимир их особенно любил. При всех наших переездах он неизменно в определенном порядке развешивал их по стенам, какими бы тесными ни были комнаты, — сперва портреты князя Ивана Алексеевича Голицына и его жены Анастасии Петровны, урожденной княжны Прозоровской, писанные в 1728 году Андреем Матвеевым. Супруги в жизни ничем не прославились, а теперь стали известны благодаря своим портретам. За ними вешался портрет их сына, затем их внука с женой и так далее, так далее, через весь XVIII век и начало XIX.
Целая коллекция. Когда кто к нам приходил, то всегда поражался. В других семьях бывших людей висело по одному, по два портрета предков, а у нас их было более двух десятков! Не хотелось нам их продавать, разбивать коллекцию, а пришлось. Начали с портрета Ломоносова, висевшего крайним. Предком он нам не приходился, не так жалко было с ним расставаться, продали в Московский университет, и за крупную сумму. Затем продали в Музей изобразительных искусств портреты императора Павла и его жены в молодости, затем великолепный портрет Ивана Ивановича Шувалова кисти французской художницы Виже Лебрен. Он не был нашим прямым предком, приходился дядей нашему прапрадеду, князю Федору Николаевичу, значит, расставаться с ним было не столь жалко. Затем продали портрет самого Федора Николаевича мальчиком и портрет его первой жены, дочери фельдмаршала князя Репнина. А мы происходили от второй жены, урожденной Шиповой. Третьяковская галерея нас обдурила. Мы продавали оба портрета как написанные неизвестным художником, а на самом деле выяснилось, что первый писал Вишняков, а второй — Рокотов.
…В последующие годы постепенно продавались мелкие акварельные портреты, два — кисти Соколова, один — Брюллова, несколько писанных неизвестными художниками. А продавались они, потому что мой брат Владимир вынужден был вовсе прекратить работу и собирался из-за боли в коленке лечь в больницу. Нигде юридически не оформленный лишенец, он не мог рассчитывать ни на какую денежную помощь от профсоюза.
7
Одна беда за другою приходила в нашу семью. В 1932 году паспорта выдавались на три года. Теперь пришел срок их менять. Слухи пошли самые тревожные, а статьи в газетах только подогревали эти слухи. В Ленинграде после убийства Кирова вон какой погром над дворянской интеллигенцией был учинен, в Москве выселили за стоверстную зону несколько семей.
Пошли мой отец и брат Владимир в милицию с какими-то справками, прежние паспорта у них отобрали и сказали: выселяйтесь! Неужели переезжать в Талдом? Владимир тогда записал в своем дневнике: "Не понимаю, почему за сто километров от Москвы жить можно, а за шестьдесят нельзя".
Надо хлопотать. Через Пешкову, как всегда раньше? Нет, вернее будет через Корина. Его ценит сам Ягода, однажды благодаря Корину освободивший Владимира. Добрый друг и второй раз выручит.
Вот какое письмо написал Владимир, почте его не доверили, отправилась к художнику сестра Маша.
г. Дмитров
25 ноября 1935 г.
Дорогой Павел Дмитрович!
Неприятности приходят кучей. Третьего дня я заболел гриппом и жестоким флюсом, вчера дочь, больную скарлатиной, увезли в больницу, а сегодня у меня отобрали паспорт и объявили, что в 24 часа я должен уехать из Дмитрова за 100-километровую зону. Завтра я надеюсь получить бюллетень от врача, что даст мне 2–3 дня отсрочки. Кроме того, 5 декабря я должен лечь в Протезный Ин-т на операцию. На столе у меня лежит работа на 400 р., выполненная на 95 %, которую я не могу сдать. Жена и мальчишки изолированы по подозрению в скарлатине. У моих родителей паспортов пока не отобрали, но я думаю, что это случится незамедлительно. По-видимому, распоряжение обо мне пришло из Москвы. Если Вы найдете возможным помочь нам в эту тяжелую для нас минуту, век буду вам признателен. При хлопотах обо мне можете ссылаться на мои игры, известные Горькому и Бубнову[46] (Комитет по игрушке), на мою ногу и проч. заслуги. Если Вы найдете невозможным просить о выдаче паспортов для всей нашей семьи или Вам откажут, то просите, чтобы нам дали хотя бы 10 дней на переезд.
Если Ваше вмешательство в это дело с нашей семьей может хоть как-нибудь повредить Вам и Вашему положению, а следовательно, и творчеству, плюньте на это дело. Ведь не такая это уж катастрофа (по нашему счету это 10-й[47] раз нас переезжают). Я Вам и так всем обязан. Главная сейчас для Вас цель — это картина, а остальные явления, которые преподносит нам жизнь, это чушь и ерунда. Поклон Прасковье Тихоновне. Машенька сестра может передать Вам подробности.
В. Голицын
Нет, не таков был Корин, чтобы отнестись равнодушно к беде друга. А тут как раз выселяли за сто километров нескольких знакомых священников и дьякона Холмогорова, чей портрет он писал. Пошел Павел Дмитриевич к Ягоде.
— Опять за своего князя хлопочете! — таковы были подлинные слова Ягоды.
И остались в Дмитрове мои родные. Получили все они паспорта, а Владимир, получив за иллюстрации четыре тысячи, слег в больницу в Теплом переулке.
Я у него там побывал. Коленка его не сгибалась. А он, неистощимый изобретатель, сам придумал конструкцию из деревянных планок с винтами. Врачи одобрили, конструкция была изготовлена, прикреплена к его кровати, и он должен был постепенно закручивать винты. Боли от этого накручивания усилились. Видя бесполезность лечения, врачи предложили Владимиру ногу ампутировать. Он отказался, тогда они посоветовали ему на долгий срок весну, лето и осень — поехать на Черноморское побережье Кавказа, там он будет прогревать ногу на солнце и, возможно, вылечится.
В начале 1936 года он уехал с женой Еленой и двумя сыновьями — Мишей и Ларюшей в Гудауты, дочь Елена как школьница осталась в Дмитрове.
Он писал интересные письма родителям и многим друзьям, звал Житкова там купить дом, поселиться постоянно. Эта идея сперва увлекла писателя, но он все не решался — наверное, знакомые отговорили.
А Корин с женой отправился на берег Черного моря в 1938 году и пробыл там с 17 июля по 22 августа.[48] И он, и Владимир писали там пейзажи, а Владимир также сделал иллюстрации к двум или трем книгам.
9
Моя самая младшая сестра Катя, когда я ей читал отдельные главы из своих записок, упрекнула меня, что я очень мало рассказываю о ней.
Выполняю ее просьбу именно в данной подглавке — ведь Катя, как и Леночка Урусова, тоже была "бывшей княжной".
Раньше я упоминал, как её не допустили учиться далее седьмого класса, как она работала на опытной агрономической станции в Долгопрудной, как мыкалась из одного учреждения в другое, как училась на курсах то на лаборантку, то на чертежницу.
В 1932 году она вышла замуж за моего друга Валерия Перцова и поселилась с ним и с его матерью в доме № 7 по Молочному переулку близ Остоженки. Она поступила на работу сперва в одно научно-исследовательское учреждение, потом в другое, занимала должности лаборанта, при поступлении добросовестно заполняла анкеты, на вопрос "социальное происхождение" указывала — "дочь служащего", но опускала каверзную приписку: "бывшее сословие родителей". Ее фамилия по мужу — Перцова — никому не казалась подозрительной.
