Третья история произошла позднее, когда я уже переехал из Старо-Семейкина в другое место. Работал у меня помощником хороший мальчик Саша Гребенщиков, окончивший 9 классов школы. Был он и усердный, и расторопный. Я однажды ночевал в Куйбышеве у его родителей, познакомился с отцом, чрезмерно толстым дядей — директором сумасшедшего дома, членом партии. И вдруг его арестовали, обвинили по 58-й статье. Неужели агитировал своих подопечных? Через два месяца он вернулся совсем больной и настолько похудевший, что стал носить брюки сына.

Рассказ этот относится уже к концу следующего, 1938 года, когда в ЦК партии спохватились, сколько партийных кадров уничтожено. Тогда Ежова из наркомов внутренних дел перевели в наркомы водного транспорта, а на его место был назначен Берия, который на первых порах решил показать себя добреньким и освободил малую часть политических заключенных. Тогда-то и выпустили Сашиного отца.

А вскоре удивленные граждане прочли в газетах постановление правительства, что Наркомат водного транспорта разделяется на два наркомата — морского и речного транспорта и назначаются наркомы — такой-то и такой-то. А Ежов? О нем не было ни слова. Тогда шептались: "Ежов разделился пополам". И все радовались.

Такая манера чем-либо провинившихся перед Сталиным руководителей партии уничтожать молча и скрытно началась с 1938 года. Простые люди о таких исчезновениях узнавали случайно, не обнаруживали опальных вождей на фотографиях праздничных парадов или втихомолку снимали их портреты с витрин. Так были тайно от народа расстреляны член Политбюро Рудзутак, маршал Блюхер, а также губители многих простых людей и партийцев — Постышев, Шеболдаев, Эйхе и другие вожди, кто сперва сажал, а потом и сам поплатился…

Возвращаюсь к концу 1937 года. Клавдия и я очень тосковали в разлуке и посылали друг другу грустные письма. Она мне писала, что не побоится жить в тесноте и спать с детьми на полу, только бы вместе. Барак для вольнонаемных наконец построили. Был он одноэтажный, очень длинный, с коридором посреди, с комнатами по сторонам, с кухней и столовой на конце. Одну из комнат дали мне.

Я тотчас же переехал, ни мебели, ни посуды у меня не было; ладно, выпрошу у начальства доски, найду в Старо-Семейкине старичка-плотника, он мне сколотит на козлах топчан, стол, табуретки, а для сыновей двойную — одна над другой — кроватки вроде той, как у моих племянников в Дмитрове. А посуду привезет Клавдия, да и здесь купим.

Так я мечтал. Но действительность погубила мои мечты. Начались сильные морозы. У меня и у соседа была одна печка, топившаяся с коридора. Мы сжигали уйму дров, и все напрасно. К утру замерзала в ведрах вода, и я на соломенном тюфячке дрожал всю ночь. Перевозить семью было невозможно, а Клавдия писала душераздирающие письма.

В таком же печальном положении находился и геолог Игорь Бонч-Осмоловский, ранее сидевший по делу "Золотой молодежи" ленинградских студентов, мы звали его просто Бонч, был он маленький, востроносенький, очень живой и самоуверенный, разговаривая, перебивал собеседников и все время вертелся. У него был новорожденный сын.

Он и я обратились к Цареву с просьбой, чтобы он нам разрешил поселиться за шесть километров в Ново-Семейкине. Там хорошие дома и через деревню проходит шоссе, мы обязались в любую погоду ходить на работу, раздобыли лыжи.

Дом я снял самый лучший, бывший кулацкий, там жила беднячка-вдова с двумя детьми. Мы послали своим женам телеграммы: приезжайте.

В том доме была комната и кухня, и мебель стояла, и посуду хозяйка обещала давать. Но был в доме один изъян: хозяйка потихоньку занималась шинкарством, днем покупала в магазине водку, а по вечерам ее с надбавкой продавала. Я вначале об этом не знал, а мои сослуживцы по Старо-Семейкину знали. Те из них, у кого семьи жили в Куйбышеве, возвращались после выходного вечером, слезали полузамерзшие с кузовов попутных грузовиков или с автобусов, шли к моей хозяйке, и она им продавала живительную влагу. Наскоро выпив и закусив, они шагали навеселе по снегу в Старо-Семейкино, случалось, и мне подносили, но я такие выпивки не любил и обычно уходил к Бончу поболтать.

Наконец пришли нам телеграммы. Мы поехали в Куйбышев встречать наших жен с детьми. Нам выделили грузовик, и мы перевезли семьи в Ново-Семейкино. Возвращаясь с работы, усталый и замерзший, я съедал вкусный обед, весь вечер возился с детьми. И мы с женой были счастливы.

Хозяйка продолжала заниматься шинкарством, но и торговля и выпивки происходили в кухне и нам не очень мешали, правда, я опасался — нагрянет милиция, и меня привлекут за недоносительство. Всегда находились причины, что я опасался властей.

У Клавдии заболел зуб, она решила ехать в Куйбышев его выдергивать и кстати закупить разные продукты. Ни масла, ни мяса, ни мучных изделий в новосемейкинском магазине не было. Она договорилась с одной моей сослуживицей ехать вместе и у ее родителей ночевать.

Был выходной. Я весь день оставался с сыновьями. К вечеру прибыла целая компания наших буровиков, они устроили обильную выпивку, и я выпил порядочно. Гости ушли, я уложил детей, сам лег спать. Утром узнал у хозяйки, что уже ночью еще приходил один из наших, выпивал, потом ушел.

Я зашагал в Старо-Семейкино и со своими девушками-работницами отправился нивелировать. К концу дня, ничего не подозревая, пошел в контору ставить инструмент. И тут меня буквально ошарашили:

— Знаете, а буровик Симонов ночью выпивал у вашей хозяйки, а утром был найден в снегу с окровавленной головой, его увезли в Красный Яр в больницу, он без сознания и, может быть, уже умер. Приехал из Куйбышева следователь, нескольких наших допросил и вас ждет.

В нашей конторе сидел за столом вроде бы симпатичный толстячок в очках. Узнав мою фамилию, он очень мне обрадовался. Начался допрос. Он задавал мне вопросы — где родился, где крестился и все такое прочее. К моему удивлению, на печатном бланке, куда он записывал мои ответы, вопроса о социальном происхождении не было. Потом он откинулся к спинке стула, снял очки и начал долго на меня смотреть. Я вспомнил, что так же пристально всматривался в меня девять лет тому назад следователь ГПУ на Лубянке. И у меня под столом задрожала нога. И вдруг он бухнул:

— Скажите, чем вы ударили Симонова — ножом, топором или еще чем-то? Голос у куйбышевского следователя был до приторности ласковый.

Я вскочил, возмущенно и горячо заговорил, что и не видел Симонова, он приходил к моей хозяйке и выпивал, когда я уже спал.

— Хозяйка на вас показала, что вы вместе с Симоновым выпивали и поругались. Она из кухни слышала. Затем он ушел, — сказал следователь все так же ласково. Он словно мне симпатизировал, улыбался сквозь очки.

"Что за чушь! — подумал я. — Он, оказывается, и в Ново-Семейкине успел побывать, хозяйку допрашивал, вынудил ее врать".

— Ваши сослуживцы вас характеризуют как очень вспыльчивого, — продолжал следователь.

Я начисто отрицал все обвинения, отрицал и вспыльчивость. Никогда я и голоса ни на кого не повышал, ни с кем не ссорился. Я опасался, что он догадается спросить о моем княжестве. Нет, не спросил. А больше всего я боялся, что он меня сейчас арестует. Нет, отпустил. И я зашагал в Ново-Семейкино.

А он уехал в Красный Яр, там в больнице допрашивал Симонова, и тот показал, что по дороге напали на него двое, он от них отбился. В тот же день мы узнали, что двое заключенных накануне ночью убежали. Так с меня были сняты всякие подозрения. А могли бы и засадить.

Царев собрал нас всех и категорически запретил выпивать в Ново-Семейкине. А мою хозяйку так перепугал следователь, что она прекратила заниматься шинкарством. Между прочим, она мне рассказывала, что следователь ее все спрашивал, какой я человек, она меня всячески расхваливала. К счастью, Клавдия об этом ЧП узнала, когда все утряслось.

А Бонч надо мной подсмеивался:

— От пятьдесят восьмой уцелели, но чуть за убийство не получили срок.