Но Мануэля это не смущало, он с первой же минуты столкновения на стадионе возглавил большой отряд, который стал основой повстанческой армии, образованной в считаные часы. В Бермудии ведь было довольно много военных – летчики пропавших самолетов, экипажи исчезнувших подводных лодок и военных кораблей, а также морские пехотинцы, которых отправляла одна страна в другую для выполнения боевой задачи, но они не доплыли, все разом пожелав лучше сгинуть в неизвестном пространстве Бермудии, чем погибнуть на поле сражения.

Обретались тут три камикадзе, поднявшиеся во время Второй мировой войны с японского авианосца, заплывшего в эти воды. Из-за густого тумана они не сумели потопить три вражеских линкора и с честью погибнуть, возвращение назад живыми и с невыполненной задачей было для них смерти подобно, вернее, хуже смерти, поэтому они желали провалиться сквозь землю, то есть сквозь воду, от позора – и провалились. В Бермудии линкоров не было, а стремление исполнить свой долг у них осталось навсегда. Конечно, после определенной тренировки силы воображелания они могли создать этих линкоров хоть целую эскадру, а потом, поднявшись в воздух на воображенных самолетах, доблестно эту эскадру потопить, погибнув при этом. Но их смущало, что корабли противника все-таки, как ни крути, будут ненастоящие, а смерть при этом может получиться настоящей. Неравноценно. Нападать же на оказавшихся в Бермудии вражеских моряков с тех самых линкоров, которые все-таки были потоплены, хоть и другими героями, они тоже не хотели: собираясь истребить флотилию американцев, они к самим американцам, в общем-то, не испытывали ненависти. Не получалось. Представят вражеский корабль – и воинственный дух загорается, жажда уничтожить и умереть нестерпима, увидят вражеского моряка или даже целый десяток – никаких эмоций, наоборот, полюбили с этими моряками беседовать, дружески разговаривать о войне, рассуждая, кто мог бы победить, если бы все было не так, как было, а так, как предполагалось…

Сначала вояки попытались создать регулярную армию Бермудии – на случай, если когда-нибудь кто-нибудь нападет. Но столкнулись с непредвиденными трудностями. Армия – это субординация, дисциплина. Командиры приказывают, подчиненные исполняют. Командир заставит тебя сто раз туда-сюда ходить строевым шагом по плацу – терпи, это служба. Бравый генерал, взявший на себя командование, тут же провел учения под дождем и снегом, заставив солдат бегать, ползать, прыгать, а потом лихо маршировать мимо трибуны и отдавать честь. Кончилось печально: генерала на трибуне сначала скрючило, потом скорчило, потом перекосило, потом ему на голову свалилась куча навоза, в бок ему уткнулись три вилки, а в итоге его просто-напросто разорвало на мелкие куски. То есть, как вы понимаете, все это были мысленные пожелания маршировавших измученных солдат, которые в обычных условиях остались бы в их головах, а в Бермудии превратились в реальные действия, так неприятно сказавшиеся на генерале. Естественно, с этой минуты никто уже не хотел быть военачальником, а нет военачальника – нет и войска.

И бывшие солдаты устроились в Бермудии полицейскими и охранниками, но это была лишь видимость работы. Серьезные преступления в Бермудии случались редко, а если и случались, то поймать нарушителя было крайне трудно: он шмыгал в первый попавшийся закоулок искривленного пространства, нырял в воображенное озеро и уплывал на воображенной подводной лодке или улетал на воображенном самолете. Охранять объекты – тоже проблема (за исключением разве что ЦРУ): сегодня объект есть, а завтра его нет или он в другом месте.

Большинство перешло на гражданское положение, собираясь заняться тем, чем хотели заниматься помимо службы в армии. Но выяснилось, что их дела тут никому не нужны. Отдыхай сколько влезет. И они с удовольствием стали отдыхать – но уже не влезало. Уже надоело до последней степени. И они не раз с печалью, странной для самих себя, вспоминали о военной службе. Тогда, по крайней мере, было понятно, зачем и как жить: утром подъем, зарядка, завтрак, потом учебные занятия или боевые действия, где тебе всегда прикажут, укажут и покажут. Ошибся – заплатил жизнью. Отличился – наградили. Все ясно. А тут – никакой ясности. Хочешь – вставай, хочешь – лежи целыми днями, хочешь – делай зарядку, хочешь – не делай.

Поэтому, когда начались волнения на стадионе, они почувствовали себя в своей стихии. Тут же сформировались в отделения и взводы и безоговорочно признали Мануэля лидером. Он ведь был латиноамериканец, а у латиноамериканцев долгое время любимой народной забавой были государственные перевороты, смена одного диктатора другим, организация революции с последующей контрреволюцией. У Мануэля страсть к повстанческим действиям была в крови да плюс боевой опыт и умение четко ставить задачи, по чему соскучились военные. Собрав командиров подразделений, он сказал им:

– Вот что! Они тут разжирели и превратились в свиней! Мы им устроим! Жизнь покажется им адом! Все как миленькие захотят вернуться! А не захотят – им же хуже. Кто не сдается, того уничтожают. Поэтому или зеленый становится синим – или к стенке! Поняли?

– Так точно, полковник! – ответили командиры.

Возле Мануэля, кстати, находился Хорхе в роли начальника штаба, ординарца, телохранителя и задушевного друга. Мануэль, как настоящий военный, не доверял никому, кроме себя, поэтому предпочел иметь одного-единственного приближенного человека, который уж точно не подведет, потому что это в определенном смысле часть самого Мануэля.

Была рядом и Лаура. Мануэль в горячке военных приготовлений на время почти забыл о своем желании убить ее, а если и вспоминал, то легко перебарывал неожиданный приступ кровожадности.

Отряды Мануэля начали рыскать по всему пространству Бермудии. Впрочем, рыскать – неточно сказано, иногда всем вместе достаточно было пожелать: «Хотим туда, где зеленые!» – и они там оказывались.

Вопрос: почему зеленые не убегали?

Ответ: они убегали. Они прятались. Они воображали себя в неприступных крепостях и бункерах. Что же им мешало там отсидеться?

Страх.

Страх, господа дети, подростки и взрослые, страх, главный враг воюющего человека, да и не воюющего тоже, – вот что их подводило. Сидит бедный зеленый, дрожит и думает: они меня не найдут, они не сумеют проникнуть сквозь эти стены!

Но кто-то внутренний ехидно возражает:

– А они их взорвут!

Дрожащий бодрится:

– А я придумал их такими, что взрывы должны отскакивать и поражать нападающих!

А внутренний ехидный посмеивается:

– А они это поймут и вообразят, что отскочившая ударная волна вернется с утроенной силой!

– А у меня упятеренная защита!

– А они удесятерят!

– А я удвадцатерю!

– А они упятидесятерят!

– А я утысячерю!

– А они умиллионят!

– А я умиллиардю!

– А они уквинтиллионят!

– Что ты мелешь! – в истерике вскрикивает дрожащий. – Уквинтиллионят! Такого и слова-то нет!

– Слова нет, а ударная волна есть! – злорадничает хитрый внутренний трус.

И он побеждает: трусливая фантазия предательски показывает дрожащему, как рушатся стены от квинтиллионной ударной волны, – и они рушатся на самом деле. Дрожащий невольно представляет, что сейчас его обнаружат, – и его обнаруживают. Тут же отряд синих хватает его. По приказу Мануэля врага должны были поставить к стенке, но стенки почему-то, как правило, не оказывалось. Вроде бы в чем проблема? Нет стенки – надо ее воображелать! Но у воинов, отвыкших убивать, никак это не получалось, да и жертва, сообразив, в чем загвоздка, изо всех сил сопротивлялась, мысленно отрицая стену со страшной силой, объяснимой желанием жить, – оно ведь сильнее всех желаний. Поэтому пленников доставляли в тюрьму, построенную и поддерживаемую десятью могучими воображелателями девятого уровня.

Мне кажется, господа дети, подростки и взрослые, что у вас ощущение, будто бы я на стороне синих, а о зеленых отзываюсь с неодобрением. Уверяю вас, это не так. Конечно, есть зеленые, радеющие только о себе. Они жили в прежнем мире плохо, были голодными или бедными, униженными и оскорбленными, здешняя жизнь показалась им раем. Но и среди синих есть точно такие же эгоисты, желающие всего лишь избавиться от головной или зубной боли или вернуться к прежней деятельности – не всегда благовидной, между прочим.