Кроме того, в Европе сохранились десятки артиллерийских орудий всех размеров и калибров, а также несколько ядер и лафетов.

Не менее богата иконография: сколько батальных сцен и изображений воинов на фресках, в станковой живописи, на миниатюрах, рисунках, гравюрах на дереве и меди, в изваяниях, особенно надгробных, ковчегах, статуях святых воинов, на витражах, изделиях из слоновой кости, рельефах, печатях и даже на монетах и медалях!

Несомненно, можно сказать, что это обилие источников относится не только к войне, но и ко всем областям человеческой деятельности; тем не менее, величайшая популярность военной тематики в широком смысле в искусстве конца Средневековья сама по себе показательна: трактаты о военном искусстве в XIV-XV вв. более многочисленны, чем дидактические труды по мореплаванию, сельскому хозяйству, производству тканей и даже по торговле; источники лучше освещают развитие военного костюма, чем штатского; в миниатюрах на одну сельскую сцену приходится множество изображений осад, конных поединков или полевых сражений; что касается большого объема финансовой документации о наемниках, то он свидетельствует о значимости войны в жизни и деятельности государств.

В самом деле, кажется, что в конце Средневековья война всей своей тяжестью навалилась на латинский христианский мир, и без того духовно дезориентированный, неспокойный и даже расколотый, раздираемый глубокими политическими и социальными противоречиями, с ослабевшей и расшатанной экономикой, демографическим спадом. Война в немалой степени способствовала этому долгому периоду упадка, но в то же время депрессия и сложные ситуации, в числе прочих факторов, связанных с войной, сами провоцировали конфликты – получается некий порочный круг, из которого Запад начнет выходить, постепенно и не в полной мере, только после 1450 г. Здесь достаточно напомнить о том, что два последних столетия Средневековья видели неистовства «Больших компаний» во Франции и Испании, «компаний» наемников в Италии, «живодеров» во Франции и на западе германского мира; на это время приходятся многочисленные военные столкновения, позволившие Шотландии укрепить свою независимость; Столетняя война; война за бретонское наследство; походы Филиппа Доброго и Карла Смелого, повлекшие за собой образование, а потом распад Бургундского государства; гражданские войны, династическое соперничество между иберийскими королевствами и внутри них; борьба за господство в Южной Италии; усилия Церкви по восстановлению своей власти в Папском государстве; временный захват Людовиком XI Руссильона; аннексия Бретани Карлом VIII; войны на море между Генуей и Венецией, между германской Ганзой, Данией и Англией; гуситские войны; конфликты между Тевтонским орденом и его соседями; соперничество синьорий и коммун в Тоскане и Ломбардии; экспансия турок-османов (затронувшая, правда, армии и земли латинского христианского мира лишь в малой степени); конец Гранадского эмирата; война Алой и Белой розы. Мало того, что конфликты тогда были особенно затяжными, но они, к тому же сохраняли или приобретали, вне зависимости от продолжительности, очень высокую степень напряженности. Однако, помимо больших войн, целые регионы страдали, порой десятилетиями, от общего ощущения небезопасности и разнообразных локальных проявлений насилия.

То, что в глубине коллективного сознания той эпохи постоянно присутствовала война, подтверждают рассказы путешественников, часто обращавших внимание на воинские качества народов, с которыми они встречались, на достоинства и недостатки укрепленных зданий, увиденных ими во время паломничеств. Так, и в «Путешествии за море в Иерусалим Номпара, сеньора де Комона» читаем: «Из Мезьера в город Памье – два лье: весьма красивый город и богатый, а в оном высокий замок, сильно укрепленный. Из Памье в Фуа – два лье: это превосходнейшее место для крепости, каковая и стоит на высоком утесе, так что ни с одной стороны нет подступа – сверху выстроен замок с добрыми стенами и башнями, а у подножия град великий в тысячу очагов, стеною окруженный, пред ним же протекает река; и сказывают повсюду, что потребна лучшая крепость для такого города у подножия скалы, как этот»[263]. Путешествуя по Западной Европе в 1466 г., немецкий дворянин Лео фон Розмиталь отмечает, что Пул в Англии – неукрепленный город; что Гент, несмотря на его размеры, населенность, торговую деятельность, он не решился бы назвать настоящим городом, ибо с одной стороны там нет никакой стены, он ограничен только рекой. Зато замок Анжер, как замечает Лео фон Розмиталь, «расположен на равнине и полностью окружен снаружи искусственными рвами, а внутри стеной, фланкированной двадцатью пятью башнями, по каковой можно возить тачки. На каждой башне есть по одному рыцарю для защиты оной, и она столь просторна и обширна, что является его местом службы и жилищем»[264].

Территориальную принадлежность человека в XV в. тоже охотно связывают с воинскими качествами рассматриваемых обществ. Свидетельство тому – «Книга по описанию стран» Жиля Волопаса, прозванного Герольдом Берри, современника Карла VII, в которой сделана попытка выработать некую военную этнографию. Вот герцогство Гиень: «Люди здешнего края отважны и легки на подъем, и добрые воины. <...> Все простолюдины – арбалетчики». Швейцарцы: «Эти люди жестоки и грубы и воюют со всеми соседями, даже если ничего от них не требуют; на равнине и в горах совместно можно собрать для войны сорок или пятьдесят тысяч человек». В Верхней Германии «добрые арбалетчики конные и пешие, и стреляют они из арбалетов, сделанных из рога и жил, арбалетов добрых, надежных и крепких, ибо не ломаются». Королевство Неаполитанское располагает «доблестными конными воинами, более многочисленными и лучше оснащенными и одетыми, нежели еще где-либо в Италии». Венгры: «Их страна часто ведет большие войны с сарацинами, и у них малые луки из рога и жил и арбалеты с воротом, из коих они стреляют, и добрые лошади; они легко вооружены, и не любят они для боя спешиваться». «Великое множество воинов» – в Чешском королевстве: «Император и знатные князья германские, вознамерившись покорить их (чехов. – Примеч. пер.) силой, вели великие битвы с ними и много людей из своих потеряли, но покорить их так и не смогли. Когда они идут на бой с немцами, они связывают свои повозки железными цепями, и есть у них палки прочные, на конце же палки железная цепь, а на цепи шар свинцовый, и каждый удар таковой палки сражает человека, и оным способом они всегда отстаивают свои укрепленные повозки»[265]. Здесь можно узнать описание тактики чехов времен гуситских войн с использованием знаменитого вагенбурга (Wagenburg), который по-французски называли также «замком на повозке» («chastiaul sur char» или «chastel charral»). Разумеется, Герольд Берри, автор подробной хроники царствования Карла VII, не мог обойти молчанием военные обычаи англичан, которые «добрые лучники и все суть воины. И когда их король желает вести войско, чтобы воевать во Франции, либо в Испании, либо в Бретани, поскольку он воюет с королем Франции, а означенные страны в союзе с королем Франции, – он направляет их морем для высадки в оных странах, дабы заняли они там земли, какие могут, или же нашли смерть, ежели встретят упорную оборону. Люди народа сего – жестоки и кровожадны. И сами они способны в своей стране воевать друг с другом, и сражения великие устраивают, и таково свойство оного королевства, и воюют они со всеми прочими на море и на суше, и все, что добывают в чужих странах, являясь туда, отсылают в свое королевство, и тем оно богато»[266].

Многие авторы выражают в той или иной форме убеждение, что война настолько укоренилась в Западной Европе, что повлияла на все стороны жизни. Именно это предлагает Оноре Бове, когда, описывая миниатюру, помещенную на фронтисписе его «Древа сражений», объясняет использованный символ: «Недавно мне пришла фантазия поместить в начале книги моей древо печали, и на самой вершине оного древа вы можете видеть владык Святой Церкви, каковые терзают друг друга нападками, и распрями, и войнами <...>. Далее же вы можете видеть великий раздор, баталии и смертоубийства, каковые происходят ныне меж христианскими королями и государями. Далее вы равно можете видеть великий страх и смертоубийства в баталиях, что ведут между собой дворяне и общины». Война присутствует на всех иерархических уровнях власти и общества. Тот же автор, возвращаясь далее к аналогичной идее, пишет: «Я вижу все святое христианство столь обремененным войнами и ненавистью, воровством и распрями, что разве с великим трудом можно назвать какую малую страну, будь то герцогство или графство, чтобы вкушала она добрый мир»[267]. Через два поколения в иных географических и политических условиях эту же мысль повторил Иржи из Подебрад, король Чехии, в прологе к своему «Трактату об установлении мира для всех христианских стран» (Tractatus pacis toti christianitati fiendae), написанному в надежде на то, что «оные войны, грабежи, смуты, пожары и убийства, каковые, как мы поведали с великой печалью, охватили самый христианский мир со всех сторон и вследствие коих поля опустошены, города разграблены, провинции растерзаны, королевства и княжества отягощены бесчисленными скорбями, – наконец окончатся и полностью угаснут и люди возвратятся к должному им состоянию милосердия обоюдного и братства через посредство достохвального согласия»[268]. Точно так же, как и война, ее естественная антитеза, мир (если только он добрый, «не притворный», не «продажный», не «тайный» и не «худой»), которого горячо желают и призывают подданные, на который с большей или меньшей искренностью ссылаются правители и политики, мир, который превозносят официальная церковь, клирики, интеллектуалы, – конечно, одно из ключевых слов в общественной жизни конца Средневековья: все надеются, что наступивший и прочно утвердившийся мир обязательно разрешит основной кризис католического мира.