Но если они не оставят это дело? Джон попытался представить наилучший возможный исход.

Вероятно, Брюверы получат какую-то денежную компенсацию. Суду присяжных придется принять постановление о компенсации, но разве при существующих законах можно будет доказать в суде факт какого-либо правонарушения?

Ладно, а может ли этот случай вызвать волну негодования, побудить общество потребовать ужесточения законов, регулирующих индустрию производства абортов? Да, конечно, он подольет масла в огонь полемики, но разве это нужно? Она и без того разгорается вовсю.

А Папа? Джон совсем сник, надежда оставила его. Насколько они знали дело Энни, ни одна тончайшая ниточка не связывала его с Папиной смертью.

Какая неопределенность! Если бы он мог найти хоть какую-нибудь гарантию!

Теперь Джон попытался представить наихудший возможный исход дела. Они не выяснят ничего, никто не будет уличен или призван к ответственности, а он прослывет участником движения против абортов, вершащим несправедливую месть, что разрушит образ – как там выразился Бен Оливер? – «умного, хладнокровного парня... человека, от которого общественность может ожидать освещения событий в спокойной, объективной и выдержанной манере...»

Что ж, один ответ, одна линия поведения стали очевидными. «Джон, размышлял он, – тебе надо держаться подальше от этого дела. Независимо от того, как оно обернется, ты не можешь ввязываться в него. Репортаж для программы – это одно, а политическая возня – совершенно другое; и в любом случае без достоверной информации это еще не материал для репортажа».

Итак, он все решил. Он принял решение. Впрочем, нет. Джон почти физически ощущал, как в уме его бьется мысль:

То, что случилось с Энни Брювер, несправедливо.

Да, несправедливо. Но как насчет?.. Это несправедливо. Джон знал, что это несправедливо; чувствовал, что это несправедливо; и он сойдет в могилу, твердо убежденный в том, что это несправедливо.

Но другие соображения продолжали мучить Джона: его карьера, его имидж, неопределенность закона, неопределенность существующей общественной морали, расплывчатость самой концепции зла.

Это несправедливо, говорило сердце, безусловно, возмутительно, безоговорочно, абсолютно несправедливо.

Но что можно поделать с этим? Зачем даже пытаться? Джон вскочил с кушетки, готовый бороться с сомнениями, раздраженный ситуацией в целом, злой на себя, на эту проклятую клинику, на весь мир, обагренный кровью. Послушай, ведь громко протестовать может лишь человек, сохранивший какие-то остатки совести!

– Это несправедливо! – сказал Джон себе, а потом продолжил, обращаясь к миру: – Нет, извините, все ваши доводы неубедительны! Видя несправедливость, я сознаю ее; я прекрасно вижу, когда кто-то преследует корыстные интересы, и прекрасно вижу, когда кто-то совершает трагическую ошибку и пытается уйти от ответственности – и это несправедливо, и вы никогда не заглушите во мне голос совести!

Он посмотрел через стеклянную дверь балкона на город, сейчас горящий мириадами огней, сверкающий, грохочущий, спешащий по своим делам, озабоченный необходимостью заключить какие-то сделки, успеть в какие-то места, назначить какие-то встречи. На мгновение Джона охватило странное чувство – чувства родства во грехе со всеми людьми.

– Как это мы вообще умудрились заварить такую кашу? – спросил он.

А потом до Джона, тихо стоящего над городом, снова донеслись голоса. Он слышал их ясно, но не «явственно», не физическим слухом, как раньше. Он слышал их сердцем. Он слышал их душой. Он слышал их каждой частицей своего существа, которая могла скорбеть – и надеяться. Он не удивился и не расстроился. Он с готовностью признал, осознал реальность этих голосов.

Вероятно, так было потому, что в какой-то мере он понял чувства этих душ. Они страдали, да, и умирали, неуклонно увлекаемые вниз отчаянием, но они кричали, поскольку знали, что их услышат; они отчаянно искали света надежды, поскольку знали, что она есть. Они знали. И сколько бы они ни отвергали, ни отрицали ее при свете дня, в шуме и суете повседневной жизни, в сокровенной глубине своей они знали.

И Джон знал. Знал всегда. Многие годы он не обращал на это особого внимания, едва ли сознательно размышлял об этом, но он всегда знал, что надежда есть – подобная спасательному кругу на корабле, мимо которого проходишь каждый день, но не используешь.

И иногда – лишь иногда – он тоже взывал о помощи, как эти голоса, и тоже только потому, что знал: его услышат.

– Ты знаешь, – сказал Джон городу, – ведь это действительно ответ. Я имею в виду, вот я здесь стою и говорю о зле, о справедливости и несправедливости и все мы громко сокрушаемся о том, сколь тяжела жизнь, и какие злые шутки она играет с нами, и какую боль причиняет нам – и знаешь что? Если бы нас некому было слушать, мы не стенали бы так. Если бы...если бы я не верил по-настоящему в некое совершенное Добро, то, несомненно, не имел бы никаких проблем со Злом. Я не пытался бы бороться с ним. Нет, я просто оставил бы его в покое, принял бы его, Я не искал бы ответов на вопросы, поскольку никаких ответов не было бы.

Джон прислонился к стене и напряженно всмотрелся в вечерний мрак. Слышат ли они его? Неважно.

– Но послушайте меня... Существует абсолютное Добро. Существует Бог, и Он заботится о нас; Он тревожится о нас, по своей воле попавших в беду. Если вы страдаете, что ж, Он страдает тоже, поскольку Он сыт по горло злом. Он сыт по горло страданием, и думаю, Он готов уладить все, если мы захотим последовать за Ним.

За спиной Джона открылась входная дверь – так тихо, что он не услышал. Он был так взволнован и расстроен, когда возвратился домой, что забыл запереть ее.

– Да, конечно, Господь терпелив, но Он и справедлив тоже. Он установил закон и сделал это для нашего блага – и единственное, что нам требуется, это прекратить играть по нашим правилам, объединить наши усилия и снова действовать в согласии с Его законом. Мы попали в заваруху по собственной вине!

Джону вдруг захотелось оплакать боль этого города. Он не знал, откуда появились эти чувства и мысли, да и не задумывался об этом, он просто должен был выразить их. Излить до конца.

– Он... Он – Бог, знаете ли. Но послушайте, Он сострадателен, Он милосерден, Он не спешит гневаться и полон любви...и верности тоже! Он верен нам. Он любит нас, и Он простит нас, если мы просто обратимся к Нему и поверим в Него. Конечно, мы восстали против Него, мы пошли собственным путем, и мы... да, мы грешили. Я так думаю. Мы грешили, и все мы чувствуем это сегодня, верно? Что ж, позвольте мне сказать вам следующее: Бог свят, и Он не оставит виновных без наказания. Просто посмотрите на нас! Наши отцы ленились общаться с Господом, и теперь все мы далеки от Него, а наши дети... они вообще не знают, на чем стоят! Не кажется ли вам, что мы расплачиваемся за свои грехи?

Джон плакал. Да, он мог сдерживаться, когда глубоко сострадал официантке Рэйчел, но сейчас не видел необходимости сдерживаться.

– Послушайте, нам нужно стать мудрее, поскольку Бог не станет помогать нам, покуда мы будем притворяться перед Ним, поминать Его имя всуе и делать вид, будто молимся, потому что это Его не устроит. Он просто отведет от нас глаза и не услышит нас, о чем бы мы ни молились, поскольку... – сейчас Джон понял это с предельной ясностью, – наши руки по локоть в крови! В крови Энни! В крови Папы! Как можем мы называть себя людьми порядочными, когда на наших руках кровь? Мы должны по-настоящему очиститься!

Кто-то вошел и тихо закрыл за собой дверь.

Джон не заметил этого. Он должен был выговориться, облегчить душу.

– В Библии Господь говорит: «Тогда придите – и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур, – как волну убелю». Мы грешили против Господа, но Его Сын принял наказание за нас. Иисус есть Агнец Божий, Который снимает грехи с мира. В Нем можем мы обрести покой и утешение, и Он может очистить нас...