Джон продолжал все тем же тихим голосом – словно изливая душу, словно поверяя тайны, которые долго скрывал:

– Тина глубоко страдает... Она испугана, она спасается бегством, и она так яростно сражается и дерется потому, что она загнана в угол, она пытается защититься.

Теперь Джон говорил так тихо, что Лесли пришлось придвинуться к нему вплотную, чтобы лучше слышать. Джон помолчал, собираясь с силами, и продолжил:

– Три года назад... 16 сентября... Тина сделала аборт. Это был мальчик. И единственный ее ребенок. Две недели назад была годовщина этого события, и я слышал, как Тина кричит от боли.

– Кричит от боли? – шепотом переспросила Лесли. Джон поднял руку.

– Я слышал, как она кричит... Кричит беззвучно, от внутренней боли. Она все еще думает о нем, и каждый новый сюжет, связанный с абортами, напоминает ей о случившемся, и ей приходится бороться со своими чувствами. Она должна доказать себе, доказать всему миру, что она поступила правильно, что она имела полное право сделать это, что она ни в чем невиновна. Лесли... предложив Тине идею с этим сюжетом, ты разбередила ее старую рану.

Наконец Джон поднял глаза на Лесли.

– Тина ненавидит не тебя и не меня. Она борется не с нами. Она ненавидит Истину. Истина не дает ей покоя, и Тина ненавидит Истину. – Он на мгновение умолк, когда следующая мысль пришла ему в голову.

–  – И... я не знаю, кто они... но Энни не единственная. В клинике умирали и другие девушки.

Лесли поверила ему.

– Джон... откуда ты это знаешь?

Джон покачал головой с таким видом, словно вот-вот расплачется.

– Я не знаю.

– Ты хочешь сказать... Что ты хочешь сказать? Я не понимаю, к чему ты клонишь.

Джон принялся складывать свои вещи, собираясь уходить.

– Лесли, я знаю одно... пожалуйста, не выходи из игры. Пожалуйста, останься и... это еще не конец, вот и все. Чудовище не должно победить. Мы не можем позволить этой рыбе уплыть вместе с нами. Что-то еще произойдет, что-то случится.

Лесли продолжала сомневаться.

– Ну, я не знаю...

– Подумай об этом, хорошо? Дай себе время подумать. Я так и поступлю. Последуй моему примеру. Если ты этого не сделаешь, ты можешь упустить что-то важное в жизни. – Джон поднялся с кресла. – Мне пора идти. Я должен увидеться с Карлом.

Его озабоченный тон встревожил Лесли.

– С ним все в порядке?

Джон покачал головой, надевая пальто.

– Нет. Он смотрел вечерний выпуск и... короче, мне нужно увидеться с ним.

Краска была повсюду. Холст был почти не виден под кляксами, пятнами, хаотическими мазками всех цветов. Стены были тоже заляпаны и забрызганы, как и пол, и оконные стекла, и несколько других работ Карла.

А он продолжал густо набирать краску из всех банок по очереди, выдавливать из тюбиков и в слепом безумии разбрызгивать ее вокруг. Слезы застилали ему глаза; с бессильными стонами, порой с яростным рычанием он хлестал, молотил по холсту кистями, безжалостно уродуя пространство взрывами цветовых пятен.

Его вселенная взорвалась, рассыпалась на бессмысленные, разрозненные куски.

– Карл! – Джон ворвался в мастерскую, когда этот дикий вопль красок звучал на самой отчаянной ноте. – Карл, прекрати! Прошу тебя!

– Я не слышу тебя! – прокричал Карл. – Я ничего больше не слышу! Я ничего больше не вижу! Я ничего не понимаю! Джон попытался схватить его за руку, удержать.

– Карл, да перестань же, ты разводишь грязь...Карл оттолкнул его.

– Что такое грязь? Что такое искусство? Что есть любовь, что ненависть, что есть Истина? Я не знаю, и ты тоже не знаешь!

– Карл...

Карл резко обернулся: лицо забрызгано краской, руки измазаны, в глазах пылает ярость дикого зверя. Ему не пришлось подбирать слова: он мысленно повторял их с каждым ударом кисти:

– Я искал ответы на вопросы, и весь мир игнорировал меня! Я искал Бога, и Он послал мне тебя! И я надеялся узнать от тебя Истину, а ты... ты разрушил мою вселенную и перешел к блоку рекламы!

– Хорошо, Карл... ладно. Я знаю, это сложно понять...Очень трудно. – Джон посмотрел на заляпанный холст. – И если это то, что ты думаешь обо мне... пускай, я не виню тебя...

– Я уже нарисовал твой портрет. Портрет единственного отца, которого смог найти в тебе.

– Мне бы хотелось увидеть его, Карл.

– Я не могу найти его. Никто не может.

– Что ты имеешь в виду?

– Я плакал на заупокойной службе по дедушке. Ты видел? Джон удивился, когда Карл заговорил об этом.

– Да. Я недоумевал... Я действительно хотел понять, почему...

Карл обвел взглядом мастерскую, все приборы и инструменты, аккуратно расставленные, разложенные и развешанные по своим местам.

– Потому что он знал одну вещь. Он знал, на чем он стоит и кто он есть. Если бы дедушка прожил хотя бы немного дольше, я бы мог узнать его, мы могли бы найти общий язык, понимаешь? – Карл снова обвел взглядом помещение, потом выкрикнул: – Я здесь чужой! – и бросился к двери.

– Карл! Карл, не уходи! Мы можем все обсудить!

Карл с грохотом захлопнул дверь за собой, оставив на дверной ручке пятна зеленой, синей, красной и черной краски.

И Джон остался один – посреди самой впечатляющей, самой выразительной работы, созданной когда-либо Карлом. Повсюду, куда ни кинь взгляд, царили хаос, гнев и отчаяние. Маленькая мастерская, которую Папа Баррет построил и оборудовал с таким вниманием к мелочам, с такой любовью и заботой, была теперь разрушена, осквернена взрывами неуместных, бессмысленных цветовых пятен.

А посреди всего этого стоящий на верстаке маленький телевизор продолжал тараторить без остановки, настойчиво внушая: купи, купи, купи, возьми, используй, развлекись, забудь, смейся, смейся, смейся над всем, не думай ни о чем; посмотри на то, посмотри на это, это новое, современное, не похожее на прежнее, это фантастично, это пикантно, ты никогда не видел ничего подобного, не упусти!

Потом другая тошнотворная, наигранно вдохновенная реклама: «В наше время вам нужен честный человек, человек, которому вы можете доверять!»

Джон выругался. «Как будто мне мало всей этой гнусной болтовни по ящику, так нет, теперь еще выслушивай очередную рекламу из разряда «Голосуйте за Слэйтера!"». Он потянулся к кнопке «вкл. – выкл.», дававшей бесценную возможность вернуться обратно в мир здравого смысла.

«Джон Баррет! – торжественно возвестил ящик. – Честный взгляд на мир как он есть!»

И лицо Джона Баррета на экране. Крупное, смелое, честное. Высший класс. Хочешь не хочешь, обомрешь от восторга.

Джон застыл на несколько секунд, пока его лицо оставалось на экране. Он совершенно ясно чувствовал: маленький ящик смеялся, издевался над ним! Джон отчетливо слышал его хихиканье! Ящик насмешливо совал Джону под нос... его самого. Сначала он напряженно слушал и смотрел; он понял все; он позволил все швырнуть себе в лицо. А потом, оглушенный и подавленный, заставил ящик заткнуться. Выключил, перекрыл источник жизни.

Телевизор погас и уставился на него без всякого выражения. Джон попятился прочь, не сводя с него глаз, ненавидя его, ненавидя себя.

Он вздрогнул, заметив под потолком, между балками, некое видение: призрак, лицо, смотрящее на него сверху!

Холодное. Безжизненное. Бездушное. Красивое. Честное. Безупречное. Его лицо. Лицо профессионала, готового со всей объективностью сообщить вам новости – самые достоверные, самые последние. Номер один. Главный источник информации.

Работа Карла. Портрет человека без недостатков. В полной мере выражающий суть телеведущего Джона Баррета.

И он смотрел на мир сверху. Возвышенный, не досягаемый, не доступный. «Я не могу найти его, – сказал Карл. – Никто не может».

Маленький ящик только что смеялся над ним. Теперь этот портрет стыдил его. «Неужели это я?» – подумал Джон.

– О Господи, – прошептал он, – да кто же я? Кто же я на самом деле?

Господь услышал его вопрос.

И Джон понял это. «Нет, нет, мне не следовало спрашивать. Я не хочу знать ответ. По крайней мере, дай мне самому разобраться в себе... Не говори мне... Пожалуйста, не говори».