– Странно, что здесь асфальт, – сказал он. – Когда я приехал поступать в Цитадель, была брусчатка. Автомобили на глазах изменяют мир.

– Именно это и говорит мой брат. Он на них просто помешан.

– Я знаю. – Встречаясь с Бобом, Стюарт не говорил ни о чем, кроме автомобилей.

Пегги и Боб шли медленно. Над испещренной солнечными бликами поверхностью воды носились чайки. За спиной, в парке, играли дети, их высокие голоса сливались в почти музыкальный щебет. Ветер шевелил сухие листья пальм, росших вдоль эспланады, и крошечные волны ударялись о камень низко под парапетом. Пегги поняла, что раньше никогда не слышала этих звуков. Она много раз ходила сюда с Бобом, но впервые они шли молча. Она остановилась.

– Боб, так о чем вы хотите со мной поговорить? Вы так долго не можете начать, наверное, это что-то важное?

Боб посмотрел на нее сверху вниз. Шляпа у нее съехала набок, полуразвязавшийся бант не держал волос, они топорщились упругой, бесформенной массой. Платье у Пегги было измято, на манжете красовалось чернильное пятно.

– Пегги, я вас люблю, – сказал Боб.

– Боб! – Пегги обхватила его за шею, шляпа у нее съехала еще больше. Боб взял ее за запястья, снял со своих плеч ее руки и прижал к бокам; секунду девушка стояла по стойке смирно.

– Пегги, мы на людях.

– Мне это безразлично. Мне будет безразлично, даже если мы окажемся на первой полосе газеты. – Она сдвинула шляпу на макушку и из-под загнутых полей одарила его сияющей улыбкой: – Я тебя тоже люблю.

– Я хочу познакомить тебя с моими родителями. Они тоже этого хотят. Я им столько про тебя писал.

– Я буду этого очень ждать, не испытывай мое терпение. Надеюсь, это случится скоро?

– Да, скоро. Родители и братья приедут на выпускной праздник. Я хочу, чтобы ты пошла туда вместе с ними, а потом мы пообедаем в гостинице. А после этого, любимая, мне придется немедленно уехать в Кемп Джексон для прохождения службы. Офицерское звание мне присвоят сразу после окончания училища.

– Нет! Боб, ты мне сам говорил, что Цитадель нужна тебе, чтобы стать инженером, чтобы строить. Ты же не солдат! И ты не веришь, что эта война имеет смысл.

– Я считаю, что никакая война не имеет смысла. Но мы в ней участвуем, и у меня есть долг перед родиной.

– Долг! Как это мужественно звучит. И какая это все глупость! Позволить, чтобы тебя убили, – это глупость.

– Перестань, Пегги. Ты прекрасно знаешь, что для тебя долг и ответственность значат не меньше, чем для меня. В мире много плохого, много несправедливого, и на всех нас лежит ответственность; мы должны постараться и сделать этот мир лучше.

– Но это не способ. Позволить кому-то себя убить – это не способ.

– Но я не собираюсь умирать.

Пегги отчаянно затрясла головой:

– Нет, тебя убьют. Я знаю, что тебя убьют. А если ты умрешь, то я покончу с собой.

Боб рассмеялся:

– Ну вот, в этом вся моя Пегги. Знаешь, я тебя за это и люблю, за все твои крайности. Я люблю тебя за то, что ты все переживаешь в тысячу раз сильнее, чем другие люди. Ты еще такая молодая! Ты не дашь мне преждевременно состариться. Мне все в тебе нравится, Пегги Трэдд, так и знай. Ну-ну! Вот и все. Ты же слышала, что я тебе говорил? Ты ведь уже успокоилась?

– Я все слышала, Боб. Ты со мной прощался, я понимаю. Потому что ты все уже решил.

– Да, решил.

– Тогда зачем? Зачем ты сказал, что меня любишь, если ты намерен от меня уехать? – Пегги отвернулась, подняла плечи, ссутулилась, опустила подбородок на грудь, словно пытаясь собственной спиной отгородиться от Боба.

Он положил руку ей на плечо:

– Пегги, ты у меня в сердце. Ты – часть моей жизни, и лучшая ее часть. Мне ненавистна мысль, что я расстанусь с тобой. Но поступить иначе я не могу. Помоги мне, я нуждаюсь в твоей помощи.

Рука Боба по-прежнему лежала у девушки на плече. Она приподняла подбородок, повернула голову и поцеловала ему руку.

– Я сделаю все, что ты скажешь, Боб Ферстон. Скажи мне, как я могу тебе помочь?

– Посмотри на меня и постарайся мне улыбнуться… Ну вот и умница. У тебя самая красивая улыбка на свете, даже когда она не слишком радостная и уверенная. А теперь дай мне руку. Обе руки. И снова скажи, что ты меня любишь. Так же сильно, как я тебя.

– Я люблю тебя, Боб Ферстон.

– И ты выйдешь за меня замуж, когда я вернусь, и пойдешь со мной на край света, и, пока я строю свои плотины, будешь жить в глуши, в хижине с пауками.

– Я выйду за тебя замуж и перебью всех пауков в джунглях, чтобы они не мешали тебе строить твои плотины.

Боб сжал ей руки.

– Не сомневаюсь, – сказал он, – тебя и на это хватит. Кажется, я сейчас тебя поцелую прямо на улице, и пускай все на нас смотрят.

– Только не вздумай откладывать. Я все время целовала подушку и говорила себе, что целую тебя. Я хочу знать, как это бывает на самом деле.

Каролина Рэгг чуть было не разбила свой «кадиллак» о пальму.

– Нет, ты видела? – сдавленным голосом произнесла она. – Это дочка Маргарет Трэдд. Я уверена.

Ее мать покачала головой:

– Каролина, как это грустно. Наступил новый век – и прощай все старые правила. Я сожалею, что не родилась на пятьдесят лет позже.

Этим летом Гарден поехала в Барони одна. Маргарет договорилась, что дочка будет жить у Тремейнов, в лесном доме.

– Мама, но я же их совсем не знаю, – жаловалась Гарден. – Неужели нельзя, чтобы Пегги поехала со мной, как в прошлом году? Цисси все делала по хозяйству, и мы прекрасно жили.

– Пегги не хочет с тобой возиться, и я тоже. У нас достаточно работы в Красном Кресте.

– Ну тогда можно я буду жить вдвоем с Цисси?

– Глупости. Тебе всего двенадцать. Кроме того, я уже обо всем договорилась. Стюарт отвезет тебя в воскресенье.

– На новой машине? – «Роллс-ройс» Стюарта произвел на всех дам семейства Трэдд сильное впечатление. По наивности ни одна из них не задалась вопросом, откуда у Стюарта деньги на такую машину. Автомобильные дела касались только Стюарта, отнюдь не их.

– Конечно, на новой машине, – раздраженно ответила Маргарет. – Иди занимайся своими делами и оставь меня в покое.

Маргарет опустила жалюзи и без сил растянулась на кровати; лоб и глаза она прикрыла куском влажного полотна. Дети – как это обременительно! Она подвинулась, чтобы лечь на другую, еще не согретую ее телом, часть покрывала. Какая жара, а ведь еще не наступила середина июля. Может быть, и ей стоило бы уехать из города. Нет, этого делать нельзя. Ей нужно сворачивать бинты, паковать посылки в Бельгию. У тех, кто принадлежит к избранному обществу, столько обязанностей!

Из-под ее опущенных век по щекам потекли слезы. Тело Маргарет содрогалось от сдавленных частых рыданий. Нет, к избранным она не принадлежала. К настоящему светскому обществу. Или не принадлежала по-настоящему – так, как ей хотелось. Она была обманута, одурачена, ее ввели в заблуждение все эти груды визитных карточек на подносе в первые недели после переезда на Трэдд-стрит, обманула преувеличенная приветливость, с которой ее встретили в церкви Святого Михаила, одурачили все эти приглашения работать в комитетах при Красном Кресте, при церкви, при Собрании конфедератов. Она была уверена, что ей удалось попасть в центр того единственного, узкого, плотно спаянного круга людей, которые что-то значили, – в чарлстонское высшее общество.

Как же она ошибалась! Это был не круг, а множество концентрических кругов. Она была членом нескольких комитетов, но не входила в тот главный комитет, откуда рассылались приглашения принять участие в работе остальных. Ее приглашали на большие приемы, но не на ужины для избранных. Она была не в центре, а где-то на краю, сбоку. Когда управление прихода постановило сменить обивку на молитвенных скамьях, с ней даже не посоветовались. Элизабет Купер, сестра судьи Трэдда, единолично решила, что нужен гобелен, а не бархат. А ведь она даже не ходит в церковь.