Хоронили Мастодонта на одном из новых, дальних участков, у черта на куличках, вблизи лесополосы, отделявшей кладбище от полей пригородного совхоза «Маяк». Гроб стоял на двух табуретках возле разверстой ямы, и все, кто пришел, столпились с трех сторон вокруг него и молча стояли, не зная, кому начинать говорить и надо ли вообще начинать или уж похоронить побыстрее молча.
Подъехал на своем джипе Борзыкин, вышел важно. Водитель (то ли сын, то ли племянник) вытащил из багажника венок — «Дорогому Олегу Михайловичу от коллектива независимой газеты «Свободный Юг». Получилось так, будто его ждали и потому не начинали, хотя никто не ждал, а просто не было организующего начала, подталкивали друг друга:
— Давай ты, ты ж в секретариате работал.
— При чем тут секретариат! Пусть кто-то из редакторов, вон Соня здесь…
Соня Нечаева оказалась на похоронах, можно сказать, случайно. Приближалась очередная годовщина смерти Юры, в этот день всегда собиралась на кладбище вся родня — Юрины мать, отец, брат с невесткой, Соня с Димочкой. Раньше обязательно приходили Сонины родители и сестры. Теперь — только сестры, несколько лет назад Сониного отца похоронили неподалеку от Юры, а в прошлом году рядом положили и маму. С мамой в последние годы были сложные отношения. Начитавшись еще в начале перестройки «Огонька» и «Столичных новостей», Сонина мама стала на все смотреть другими глазами и даже собственную жизнь, прожитую не так уж плохо, оценивать в каких-то мрачных, раньше ей совсем несвойственных тонах. Мама была теперь уверена, что лично ее всю жизнь обманывали и вот только на старости лет она сподобилась узнать «всю правду». Споры их с Соней кончались слезами, обидами, неразговариванием друг с другом по целым неделям. В других семьях старики защищали прежнюю жизнь, а дети — новую, а в Сониной семье все было почему-то наоборот. Правда, отец больше сочувствовал тому, что говорила Соня, но слушался во всем мать. Перед тем как идти на избирательный участок, звонил Соне и спрашивал: «Дочечка, ты за кого будешь голосовать?» Соня отвечала: «За такого-то». Отец вздыхал: «А мать говорит, надо за Ельцина». Теперь, когда мамы не стало (так и не дождалась, бедная, обещанного ей на старости лет светлого демократического будущего), Соня мучилась чувством вины: зачем она спорила с ней всерьез, зачем огорчала ее своим несогласием, пусть бы она думала, как хотела, лишь бы не расстраивалась и жила подольше.
Соня заранее, за пару дней приехала из своего Черноморска, остановилась, как всегда, у Юриных родителей, там и увидела некролог в газете: «Ушел из жизни один из старейших журналистов…». Охнула, стала звонить ребятам, узнавать, когда и где хоронят Мастодонта, приехала с цветами, гроб уже стоял на улице, в беседке, сидели за отсутствием родни соседи, а журналисты и несколько типографских топтались рядом. Увидев Соню, кто-то спросил удивленно:
— Ты что, специально приехала?
— Нет, так совпало…
Соню подтолкнули сзади и сбоку: «Начни, а потом мы».
Было неловко препираться здесь, у открытой могилы, да и замешательство становилось неприлично долгим, оскорбительным для Мастодонта, которому, конечно, было уже все равно, но все-таки… Соня вышла чуть вперед, вздохнула глубоко и стала говорить что-то, но нужных слов не находила, получалось казенно, как в газетном некрологе. «Сегодня мы прощаемся с человеком, который для многих здесь присутствующих был учителем в журналистике, через руки которого проходили наши самые первые, беспомощные заметки, который учил нас понимать и ценить слово…» Говоря это, она все время оглядывалась на фотографию, словно ища поддержки своим словам у самого Олега Михайловича. Мастодонт улыбался, держа в руке папироску, и дымок от нее поднимался вверх, к очкам, сдвинутым на нос. Хорошая была фотография, душевная. Потом стали выходить один за другим и тоже что-то говорить, и уже казалось, что каждый хочет сказать и всем есть, что сказать, стали даже вспоминать какие-то истории, связанные с Мастодонтом, особенно проникновенно сказал Сева Фрязин. Он сказал, что таких людей, как Олег Михайлович Экземплярский, теперь уже нет в наших редакциях, это был, сказал Сева, журналист старой школы, старой культуры, никто, как он, не умел чувствовать фальшь в материале и никто так гениально не правил текст, как он.
Борзыкин, который опоздал сказать первое слово, ждал теперь, когда все выскажутся, чтобы сказать последнее. Он не привык говорить просто так, в общем ряду, его положение, как он сам его понимал, обязывало его на любом мероприятии быть или открывающим, или, на худой конец, завершающим, подводящим итоги. Но поскольку никакого руководящего начала не было, все шло самотеком и некому было предоставить Борзыкину слово, то вышел облом: в тот самый момент, когда он решил было выдвинуться вперед и произнести речь, оркестр, нанятый типографией, неожиданно грянул рвущий душу похоронный марш. Женщины, как по команде, заплакали, откуда-то сбоку подъехал бульдозер, и сидящий в нем детина в тельняшке и с красным лицом изготовился забрасывать могилу землей. Сразу несколько человек кинулись отгонять этот бульдозер и потребовали дать им лопаты, чтобы засыпать могилу вручную, как положено, по-человечески, радуясь нечаянной возможности хоть что-то сделать напоследок для старика Мастодонта.
Пока мужчины медленно, с чувством поднимали и опускали лопаты с землей, пока остальные отошли чуть в сторону и стояли, тихо переговариваясь, Соня отделилась от толпы и быстро пошла по широкой аллее в сторону старого кладбища, где была могила Юры. Обычно она старательно мыла водой памятник, выметала из ограды сухие листья, ставила цветы в банку и, убравшись, садилась на скамейку и сидела, расслабленная, умиротворенная, и мысли были какие-то легкие, невесомые, чуть касавшиеся сознания. Сейчас она успела только поставить цветы и чуть смахнуть с плиты, даже садиться не стала, постояла пару минут, глядя на выбитый в камне портрет, уже немного стершийся, неясный — одиннадцать лет прошло, заметила с досадой новую трещинку на плите, подумала: что же с этим делать? Звуки похоронной музыки тем временем смолкли вдалеке, она торопливо поцеловала краешек портрета и быстро пошла к воротам, рассчитывая там перехватить автобус со своими и решив, что к родителям наведается завтра.
Автобус догнал и подобрал ее, Соня извинилась, поискала глазами свободное место, оказалось только одно, рядом с Колей Подорожным. Он сказал: «Я специально для тебя держу, надо поговорить». Ехать с кладбища было далеко, через всю западную окраину.
— О чем?
— Да понимаешь… — Коля оглянулся, кто там сидит сзади, явно не хотел, чтобы слышали, и, понизив голос, торопливо и путано стал объяснять.
Дело касалось Борзыкина и его газеты, из которой сам Коля давно ушел и теперь интересовался ею лишь в качестве секретаря Союза журналистов. Он говорил тихо и все время оглядывался, отчего Соне стало неприятно, ведь все в автобусе были свои, к тому же ехали не откуда-нибудь, а с похорон, в такой день какие могут быть интриги, однако же слушала внимательно и чем дальше, тем все внимательнее. Оказывается (Соня про это и забыла напрочь), приближалась дата — 75-летие газеты «Советский Юг». Считалось, что основана она в 1921 году, поскольку сразу после освобождения тогдашнего Царицындара от деникинцев вышел в свет первый и единственный номер газеты «Красноармеец», потом был «Большевик Юга», продержавшийся, правда, тоже недолго, потом — «Правда Юга», а после войны выходил уже вполне регулярно «Советский Юг». Под этим названием газета просуществовала до августа 1991 года, когда Борзыкин с перепугу переименовал ее в «Свободный Юг».
— И вот теперь, — страшным шепотом, округляя, сколько мог, свои маленькие глазки, говорил Коля Подорожный, — он собирается устроить грандиозный юбилей газеты. Требует у областной администрации 100 миллионов на это дело, орден себе и штук пять медалей для сотрудников. Как тебе это понравится?
— Какой орден? — машинально спросила Соня.
— Ну, не знаю… Какие сейчас дают? Небось, «За заслуги перед Отечеством», — хмыкнул он. — Пятой степени.
