Журналистов в Лиманы не пускали. Я поехала к Русакову и уговорила его разрешить мне съездить на место событий и сделать материал для газеты.

— Ведь скрыть все равно не удастся. Как мы будем выглядеть, если о происходящем на территории нашей области сообщат западные «голоса», а мы промолчим, сделаем вид, что ничего нет? Гласность так гласность. И потом надо же наконец разъяснить людям, что происходит и как к этому относиться.

Русаков нехотя согласился, но предупредил: материал должен быть выверен до запятой, ничего такого, что могло бы усугубить ситуацию, разжечь конфликт еще больше. «И обязательно покажите этот материал нам».

— Ну разумеется!

И я поехала в Лиманы. Стояла чудная осень — теплая, тихая, безмятежная, у дома-музея Лермонтова цвели фиолетовые, розовые, белые астры, каменная дорожка спускалась извилисто к Азовскому морю, там, у берега качалась на легких волнах плоская лодка, было безлюдно и тихо. Наутро центр поселка стал быстро заполняться людьми. Действительно, было много женщин с детьми на руках и в колясках, стариков и старух с палками, опираясь на которые, они, бедные, рассчитывали дойти пешком до заветного своего Крыма. Но еще больше было непонятного возраста, небритых, худощавых и смуглых мужчин, державшихся группами по семь-восемь человек, сосредоточенных, тревожно озирающихся по сторонам. А по периметру площади, куда стекались участники намеченного похода, стояли омоновцы, милиция, чекисты, работники обкома и райкома — всех вместе их было ничуть не меньше, чем крымских татар, — стояли и молча наблюдали. Накануне в штабе было принято решение не препятствовать формированию колонны и выходу ее из Лиманов, а там, на трассе, ведущей в сторону Керченского пролива, километрах в пяти от поселка, поставить заслон и не пропускать.

Они вытянулись жидкой цепочкой вдоль тротуара и медленно двинулись в сторону шоссе. Пересчитать их не составило особого труда — оказалось всего-то человек двести, видно, многие все-таки вняли предупреждениям, которые накануне вечером и рано утром делали по местному радио официальные представители власти, и остались сидеть по домам. Параллельно, по узкой поселковой дороге так же медленно двигалась колонна милицейских и других служебных автомобилей, а по противоположному тротуару — плотная цепочка омоновцев, между которыми шныряла, то забегая вперед, то возвращаясь, местная детвора, а взрослые предпочитали наблюдать за необычной процессией из-за заборов. Сначала я тоже пошла пешком, прямо по дороге, так как встречных машин не было вообще, и по одному этому легко было догадаться, что где-то там, впереди, дорога перекрыта. Потом, когда уже миновали последние дома и вышли за поселок, на трассу, подсела в милицейскую машину, в которой работала рация, и слышны были все переговоры. Скоро впереди показались автобусы, поставленные поперек дороги, а перед ними — перегородившая путь стенка из омоновцев. Вокруг была степь, и ни одной живой души. Шествие остановилось в нерешительности, в голове его сгрудился десяток мужчин, стали совещаться. Старики и женщины, утомленные ходьбой, присели прямо на траву и молча, безропотно ждали. Наконец мужчины дали сигнал продолжать движение. Сразу все машины, двигавшиеся параллельно колонне, прибавили скорость и проехали вперед.

Подойдя почти вплотную к заграждению, люди снова остановились, но больше не совещались, а быстро и организованно сошли на обочину, спустились в неглубокий овраг и сели там плотным кольцом. В центре сидел на корточках главный инициатор и лидер похода Сулейман Джафаров — человек лет пятидесяти, недавно выпущенный из заключения, которое он отбывал за антисоветскую пропаганду, и сразу же развивший бурную деятельность среди своих соплеменников.

Они сидели на дне оврага и выглядели жалко, затравленно. Вверху над ними выстроились по кругу омоновцы с дубинками. Милицейский полковник с мегафоном в руке вышел на обочину дороги и стал в очередной раз излагать позицию властей. Участникам противоправной акции предлагалось вернуться в поселок и разойтись по домам, в этом случае никаких карательных мер к ним принято не будет. Проблема крымских татар признается правительством страны и изучается комиссией под руководством председателя Президиума Верховного Совета СССР Громыко. В овраге молча, напряженно слушали. Если требование вернуться не будет выполнено, продолжал полковник, участники акции будут насильно посажены в автобусы и вывезены по месту жительства. В овраге не шелохнулись. Прошло еще сколько-то времени, в течение которого шли переговоры по рации с Благополученском и Москвой и, видимо, было получено разрешение начинать, прозвучала какая-то команда, и омоновцы мгновенно скатились в овраг. Мужчин они поднимали за руки — за ноги, женщин брали сзади под мышки и волокли в автобусы. Стоял сплошной крик, вой, вопли, хотя никого не били, потому что была команда действовать максимально аккуратно.

Я стояла поодаль, на пригорке и, как только начали растаскивать, в ужасе закрыла лицо руками и вскрикнула: «Ой, что они делают! Зачем же так тащить! Это же наши люди, советские!» Сзади меня кто-то сказал негромко: «Не бойтесь, все будет хорошо, им ничего не сделают». Я обернулась. Там стоял высокий, крупного сложения человек и смотрел на меня внимательно и как будто удивленно. Я вспомнила, что вечером видела его в штабе, он говорил по ВЧ с кем-то в Благополученске. «Да нельзя этого делать! — кричал он в трубку. — Стоит нам сейчас задержать Джафарова, ситуация станет неуправляемой!»

— Вам страшно? — спросил он.

— Мне их жалко, — сказала я.

Так мы познакомились с Митей. Потом он часто говорил — то ли в шутку, то ли всерьез, что влюбился в меня именно в ту минуту, когда я обернулась к нему на том пригорке и сказала: «Мне их жалхо».

Пеший поход крымских татар в Крым в октябре 1987 года не состоялся, движение их еще какое-то время держало в напряжении всю область, но постепенно заглохло, отошло на второй план перед возникавшими то здесь, то там другими национальными конфликтами, в том числе и совсем рядом с нами — в Абхазии, в Северной Осетии, потом в Чечне… А к крымским татарам у нас с Митей осталось с тех пор самое сочувственное отношение, ведь благодаря их движению мы познакомились. И каждый год, 18 октября, мы с ним обязательно выпиваем по рюмке и произносим один и тот же тост: «За благополучие крымско-татарского народа!», дело в том, что у них в этот день национальный праздник…

Митя уехал на службу, а я решила все-таки наведаться в санаторий «Сосновая роща». Летом Черноморск становится летней столицей России, весь чиновный люд, начиная с президента и кончая депутатами, устремляется сюда на отдых и «оздоровление». Только и слышно, как проносятся по проспекту Здравниц колонны автомобилей с мигалками и сиренами, а из головной машины доносится: «Принять вправо, остановиться!» И все, кто оказался в это время на дороге, послушно прижимаются к бордюру и пережидают. Это называется у нас «спецпроезд», и весь город, заслышав сирену, знает: везут премьера или простого министра, или, на худой конец, спикера. Их везут на госдачи, упрятанные в густой растительности, скрытые от посторонних глаз высокими глухими заборами и опекаемые день и ночь специальным подразделением Федеральной службы охраны. Номенклатура помельче отдыхает в ведомственных санаториях под охраной милиции. В «Сосновой роще» можно встретить лидеров различных партий, движений и думских фракций, губернаторов российских регионов и Бог знает каких еще деятелей, словно сошедших на время с экранов телевизоров, чтобы погонять мяч, постучать ракеткой или просто побродить по дорожкам большого старого парка. Они отдыхают здесь от политики, а страна отдыхает в это время от них.

В полдень я уже прохаживаюсь по тенистой аллее рядом с главным корпусом. На мне соломенная шляпка с большими полями и темные очки, вряд ли кто-нибудь узнает, если попадется навстречу. А впрочем, пусть узнают, мало ли кого я могу здесь поджидать. Ровно в пятнадцать минут первого (как и было условлено по телефону) на ступеньках главного корпуса появляется он — недавний кандидат в президенты — в белых шортах и желтой майке, загоревший и совсем непохожий на себя московского. За ним движется здоровый детина с полотенцем на плече. Я издали машу рукой: вот, мол, я, здесь.