В следующие полчаса редактору молодежной газеты звонили: первый секретарь обкома комсомола — с просьбой подослать кого-нибудь из ребят для подготовки телеграммы соболезнования в ЦК от областной комсомольской организации; замзавотделом пропаганды обкома партии — с сообщением, что в редакцию подвезут обращение бюро обкома к коммунистам, всем трудящимся области, так чтобы оставили место на первой полосе; завсектором печати обкома — с поручением осветить в завтрашнем номере газеты траурные митинги в трудовых коллективах, о времени проведения которых будет сообщено дополнительно; наконец, инструктор-куратор из ЦК комсомола — с рекомендацией подготовить отклики молодежи на кончину генерального секретаря, где на конкретных примерах раскрыть роль Леонида Ильича в коммунистическом воспитании подрастающего поколения. Борзыкин все тщательно записывал на маленькие ласточки и всем говорил: «Есть. Будет сделано».
В свою очередь и сам он кое-куда звякнул, а именно: своему дружку, редактору молодежной газеты соседней Краснодонской области, с которым немало было выпито в номере столичной гостиницы «Юность» во время недавней плановой учебы редакторов по линии ЦК комсомола. Тот сказал, что лично он пока сидит и ждет, что передаст «дядя ТАСС». Затем — редактору «Советского Юга» Правдюку, с которым у Борзыкина, напротив, отношения были натянутые — по нескольким причинам, в том числе и потому, что Правдюк подозревал (впрочем, не без оснований), что Борзыкин метит на его место. Этот посоветовал дождаться, пока в типографию начнут поступать центральные газеты, и позаимствовать у них готовую верстку.
Эго была одна из всем известных хитростей местных газетчиков. Делалось так. С негативов, переданных из Москвы по фототелеграфу, в типографии «Советский Юг» изготовлялись цинковые пластины, дублирующие страницы центральных газет в натуральную величину, с них, в свою очередь, отливалась свинцовая форма, а уже с нее печатался тираж. И всегда можно было договориться со сменным мастером цинкографии, чтобы вытравили лишний цинковый дубликат интересующей вас страницы, а дальше все было просто: если это была первая страница, то заголовок газеты — какой-нибудь «Труд» или «Социалистическая индустрия» — отрубался на специальном станочке, похожем на маленькую гильотину и предназначенном вообще-то для укорачивания клише с фотографий. После этой операции нужный вам текст становился как бы ничейным и вы с чистой совестью пристраивали его в полосу своей газеты. Этим безобидным пиратством регулярно занимались как партийная, так и молодежная газета, когда надо было напечатать какой-нибудь большой официальный материал. На газетном языке это называлось «брать шпег».
Арсентий Павлович Правдюк был человек сверхосторожный и не любил рисковать. «Пока наши наберут, да пока сверстают, да налепят ошибок столько, что не переедешь… засядем до утра со своим набором… Берем шпег!» — говорил он обычно после долгого обсуждения этого вопроса в кругу своих заместителей и дежурных по номеру. Осторожность Правдюка простиралась, впрочем, до того, что он заставлял своих корректоров и всю дежурную группу вычитывать оттиски с этих самых цинковых пластин, то есть получалось — с чужой готовой газеты. И был случай, когда в полосе газеты «Сельская жизнь», у которой брали в очередной раз цинк и чей тираж уже вовсю печатался внизу, в типографии, сам Правдюк нашел довольно неприятную ошибку. То ли кто-то из членов политбюро был назван всего лишь кандидатом, то ли, наоборот, кандидат преждевременно произведен в члены политбюро. Что было делать? Из цельной пластины строчку не вытащишь, верстальщики ходили вокруг талера, на котором лежала полоса со шпегом, чесали затылки, но трогать не решались. И тогда Арсентий Павлович сам пошел в цех, очертил шилом злополучное место с ошибкой, положил цинк на край стола так, что нехороший абзац оказался как бы на весу, и лично выпилил его из пластины специальной ножовкой. Пока он пилил, весь цех сбежался — линотипистки, верстальщики, стереотиперы, даже печатники поднялись из своего цоколя — посмотреть, как он будет это делать. Пилил Правдюк примерно полчаса, и, когда закончил и посмотрел продырявленную пластину на просвет, типографские даже захлопали. Потом тот же текст, но уже без ошибки набрали на своем линотипе и вставили в образовавшееся окошко. Шрифт, конечно, отличался, и тот, кто понимает, легко мог заметить: что-то тут не то… Но это уже было неважно, важно — что без ошибки. А отсутствие ошибок Правдюк считал в газете самым главным.
Наутро эту историю со смехом рассказывали на планерке в «Южном комсомольце» и сделали коллективное заключение, что Правдюку, видно, больше заниматься нечем, кроме как ошибки лобзиком выпиливать — ха-ха-ха!
Отношение журналистов молодежи к коллегам из взрослой газеты, которую на официальных журналистских мероприятиях почему-то принято было называть «старшая сестра», особым почтением не отличалось, скорее — снисходительностью, хотя сотрудники «Советского Юга» были не кто иные, как постаревшие сотрудники «Южного комсомольца», в разное время перешедшие из одной редакции в другую по возрасту. Областная партийная газета «Советский Юг» занимала в Газетном доме самый удобный третий этаж. Здесь царила почти больничная тишина, а сотрудники тихо сидели по своим кабинетам-кельям, обрабатывая статьи партийных руководителей и письма рядовых коммунистов. Это было очень строгое, официозное издание, про которое сам Правдюк говорил: «Мы — газета, застегнутая на все пуговицы». Редкий посетитель, такой же тихий и солидный, как сами сотрудники «Советского Юга», заглядывал сюда и бесследно исчезал за какой-нибудь из многочисленных дверей, выкрашенных, как в больнице, в белый, с легкой голубизной цвет.
Совсем другая обстановка была этажом выше, где помещалась редакция газеты «Южный комсомолец». Здесь, в длинном, полутемном коридоре и узких кабинетах, всегда нараспашку открытых, целыми днями толклись внештатные авторы: юнкоры и комсомольские активисты, начинающие поэты и барды, студенты и спортсмены, графоманы со стажем и старшеклассницы, мечтающие поступить на факультет журналистики, а также не имеющие прямого отношения к газете личные друзья и подруги сотрудников редакции. В кабинетах громко смеялись, о чем-то постоянно спорили, много курили и часто по вечерам, закрывшись на ключ, выпивали, после чего даже пели вполголоса: «Не верьте пехоте…» или «Милая моя, солнышко лесное…». На третьем этаже прислушивались и вздыхали, в глубине души третий этаж завидовал четвертому тихой, безнадежной завистью.
…Наговорившись по телефонам, Борзыкин вернулся за большой стол и выглядел теперь несколько более уверенным в себе и в том, что именно ему как руководителю органа печати надлежит делать. Он потрогал гладкий черный чуб, чуть ослабил галстук и сказал: «Ну так…». После чего с планерки были отправлены: сотрудник отдела комсомольской жизни и коммунистического воспитания молодежи Сережа Сыропятко — в распоряжение обкома ВЛКСМ; корреспондент отдела трудового воспитания рабочей и сельской молодежи Саша Ремизов и спецкор Ира Некрашевич — на суконный комбинат и в пригородный совхоз «Маяк» — караулить начало митингов, а сотрудник секретариата Валя Собашников — на телетайп, следить за тассовской лентой, и чтоб, как только начнут передавать, — сразу же! немедленно! сюда!
— Что там у нас в номере на завтра стоит? — отнесся Борзыкин к Олегу Михайловичу Экземплярскому.
Тот посмотрел в потолок, с трудом припоминая макеты вычерченных им же вчера полос.
— На четвертой юмор — две байки и карикатура…
— Снять! — страшным голосом сказал Борзыкин, так что все от неожиданности вздрогнули. — Вы что, с ума сошли, какой сейчас может быть юмор!
— Ну, мы ж не знали, — спокойно заместил Мастодонт, продолжая вглядываться в потолок. — Снимем. На третьей — фоторепортаж из цирка, праздничная программа…
— Еще лучше! Это что, те снимки, где люди смеются, аплодируют? Да вы что! Никаких снимков! Вообще никаких! Чтоб, не дай Бог, никто нигде не улыбался на страницах газеты. Все снять! — при этом он гневно посмотрел на скромно сидящего в конце стола фотокора Жору Иванова.
