И снова — долгая, муторная пауза, никто ничего. Судья говорит: мало ли что сказали по телевизору, я должен получить официальное решение прокуратуры. Областной прокурор: неясно, кто будет возбуждать дело — мы или генеральная прокуратура, надо подождать. И еще долгих два месяца, наконец, пришла какая-то бумага из Москвы. Ну что? Теперь-то уж будет суд? Какое там! Это только дело возбудили, а теперь начнется расследование. Хорошо, пусть расследование. Выясняется, что областная прокуратура расследовать не желает, считает, что дело настолько очевидное, что можно рассматривать сразу в судебном заседании. «Ага! Ишь чего захотели! — говорит судья, нисколько не стесняясь Сониного присутствия. — Пусть сами расследуют, пленку на экспертизу направляют и все остальное». Несколько месяцев идет препирательство между двумя инстанциями. Соне очень хочется про все это написать, но она сдерживает себя, ждет. Наконец, генпрокурор по жалобе того же депутата (спасибо ему, хоть один человек помогает) забирает дело и отправляет его для независимого расследования в соседнюю Краснодонскую область. Проходит еще пара месяцев, оттуда является молоденький следователь, допрашивает почему-то Соню, а не Рябоконя, при этом разглядывает ее подозрительно и задает дурацкие вопросы типа: в каких отношениях вы были с первым секретарем обкома Русаковым? И наконец-то (прошел уже год после начала этой истории), дело передали в суд и теперь уже судье никак не отвертеться, надо назначать слушание.

Не сразу, но он назначает, Рябоконь, естественно, не является. Назначает на другой день — то же самое. Вдруг у судьи прорезался характер, он звонит в приемную губернатора и говорит помощнику: «Передайте, пожалуйста, Федору Ивановичу, что против него возбуждено уголовное дело, уголовное, а не гражданское, так что, если он через час не явится в суд, мы вынуждены будем осуществить привод». Через сорок минут Рябоконь приехал. Вошел в кабинет судьи, где сидела в это время Соня, вальяжный, улыбающийся, всем своим видом желающий показать, что настроен добродушно и благожелательно, а если у кого-то тут есть к нему какие-то претензии, то он всех прощает. Дальше начинается настоящий цирк. Судья сажает их друг против друга и предлагает примириться, не начиная заседание суда. Соня не смотрит на Рябоконя, один вид его вызывает у нее отвращение. Губернатор тоже не смотрит на Соню, а обращается к судье и говорит о Соне в третьем лице, как будто ее здесь нет. И говорит он ровно то же самое, что было написано у него на физиономии, когда вошел:

— Лично у меня нет к ней никаких претензий.

У него нет! Будто это он, а не она, подал в суд, будто это его оскорбили, и он готов простить и все забыть. Соне хочется залепить ему пощечину, давно хочется, и про себя она уже решила, что если с судом так ничего и не выйдет, то ей останется одно: выбрать подходящий момент и принародно дать ему по морде. Пусть ее потом охранники хватают, зато она рассчитается сама, как умеет. Раз уж наше трусливое правосудие…

— Я буду разговаривать только в суде, — говорит она, глядя мимо своего врага на судью. Тот вздыхает и говорит:

— Ну что ж, пойдемте в зал заседаний.

Все разбирательство длится каких-нибудь полчаса, Рябоконь, как ни странно, не отрицает, что слова такие говорил, но цель у него при этом была, оказывается, самая благородная: «Чтобы она больше не писала на нас критику». «Но ведь это ее работа», — говорит судья. «Статьи этой журналистки были очень вредными для нас. Люди ж читали и могли подумать, что мы тут неправильно проводим реформы». «Но почему вы избрали такой способ?» «Я не знал, как ее остановить». Судья смотрит на него с интересом и удивлением, после чего удаляется на совещание с самим собой. Потом он возвращается и произносит короткую витиеватую речь, из которой следует, что факт оскорбления чести и достоинства гражданки такой-то судом установлен, но… Но. Но. Но. Опять какое-то «но». Соня почти не слушает, у нее просто темнеет в глазах от догадки, что все напрасно, ничего не вышло. Выясняется, что никакого приговора вынести нельзя, по той же самой причине, что Рябоконь — народный депутат. «Но ведь Верховный Совет дал согласие…» «Да, но то было согласие на возбуждение уголовного дела. А теперь надо получить согласие на привлечение к уголовной ответственности». Оказывается, для этого надо снова обращаться к генеральному прокурору, чтобы он обратился в Верховный Совет, чтобы тот внес в повестку дня, одним словом, надо все начинать сначала. О, нет…

— Так ты плюнула на это дело? — спросил Зудин.

— Не то чтобы плюнула, тягомотина эта тянулась долго, года полтора, но потом генпрокурор сменился, а потом и самого Рябоконя сняли, в чем, кстати, вся эта история сыграла не последнюю роль, так что не совсем уж бесполезное было дело. Просто я очень устала биться об стенку, а тут как раз замуж вышла, уехала из Благополученска, ну и — гори оно все огнем.

— Соня! — сказал Зудин, глядя ей прямо в глаза. — А ты не хочешь вернуться к этому делу и довести его до конца? Рябоконь теперь никто — не депутат, не губернатор, так что любой суд с удовольствием возьмется…

— А зачем?

— Затем, чтобы он получил, что заработал, лучше поздно, чем никогда.

— Тебе это зачем, я спрашиваю?

— Мне?

— Ну да, тебе, ты же за этим ко мне приехал?

— Видишь ли, Соня…

— Постой, я, кажется, понимаю. Выборы? Ты что, каким-то образом участвуешь?

— Каким-то образом — да. Но дело не во мне. Главное, что участвует Рябоконь! Человек, который ничего, кроме вреда, области не принес, снова лезет к власти. Надо же его остановить, а это дело как нельзя лучше…

— Послушай, — сказала Соня, внимательно глядя на Зудина, — со мной этот номер не пройдет. Если ты прямо не объяснишь, в чем тут твой личный интерес, мы эту тему не продолжаем.

Зудин посидел, подумал. Вообще-то в его планы не входило вот так сразу раскрывать перед кем бы то ни было, даже перед Соней, все карты. Но с другой стороны, посоветоваться с умным человеком было не грех. И он решился.

— Видишь ли, Соня. Возможно, ты удивишься, но я решил сам баллотироваться в губернаторы.

—Ты?

— Я. А что? Почему бы нет?

— Ты в своем уме?

Зудин по своему обыкновению обиделся. Только сейчас он совершенно ясно понял, что точно такой же может быть реакция и других ребят — Жоры, Валентина Собашникова, Севы Фрязина, когда они узнают об истинных его намерениях. Но ведь объявить о них придется уже в самое ближайшее время. Он должен убедить их всех в том, что ничего странного в этом нет, напротив, давно пора молодым, интеллигентным людям, не обремененным грузом прошлых лет, современно мыслящим, брать власть в свои руки. Он как раз такой человек, просто его плохо здесь знают и недооценивают.

— Зачем ты лезешь в эти дела? — спросила Соня неприязненно. — Ты же ничего не смыслишь ни в экономике, ни в управлении. Куда тебе тягаться с Твердохлебом? Он всю жизнь в этом котле варится, а ты кто такой? Несостоявшийся журналист, только и всего. В депутаты попал случайно, как многие тогда, а то, что в Москве покрутился, так это же еще ни о чем не говорит. Кем ты был там? Мальчиком на побегушках?

Как ни странно, Зудин эти обидные слова проглотил, будто не заметил.

— Извини, Соня, но ты рассуждаешь, как… Ты просто отстала от жизни и плохо себе представляешь, как сегодня дела делаются. У тебя все еще партийный подход к таким вещам — хозяйственный опыт и все такое, а сейчас не это главное. Если хочешь знать, при наличии определенных средств — финансовых и политических — можно кого угодно раскрутить и сделать не только губернатором, но и президентом. Хоть негра из Африки. Поверь, что, поучаствовав в президентской кампании, я кое-чему научился и представляю, как это делается.

— Ну-ну… Давай, раскрутись, я даже не удивлюсь, если у тебя получится, я уже ничему не удивляюсь. Но дальше-то что? Дальше ведь работать придется, а ты, насколько я помню, не очень умеешь и не очень любишь работать.

— Это уже второй вопрос, все будет зависеть от того, какую команду собрать, а работать найдется кому. Главное — выиграть выборы. Для меня это, если хочешь, дело принципа, я хочу самому себе и всем доказать, что при грамотной организации предвыборной кампании…