Таким образом, все споры об определении добра и о возможности такого
определения бесплодны. Они только показывают, насколько «научная» этика
далека от насущных моральных проблем. Они показывают также, что
«научная» этика является попыткой закрыть глаза на этические реалии,
сложить с наших плеч груз ответственности за наши поступки. (В свете
сказанного не может показаться удивительным, что начало «научной» этики,
выступавшей тогда в форме этического натурализма, совпадает во времени с
тем, что можно было бы назвать открытием моральной ответственности
человека. См. текст к прим. 27-38 и 55-57 к гл. 10, где говорится об
открытом обществе и о Великом поколении.)
(2) В этом отношении полезно вспомнить об одной частной форме бегства от
ответственности, представленной юридическим позитивизмом сторонников
Гегеля и тесно связанным с ним спиритуалистическим натурализмом. Тот
факт, что даже такой превосходный ученый, как Дж. Кэтлин, является
последователем этой точки зрения Гегеля (а также многих других его
идей), указывает на то, что она все еще сохраняет значительное
влияние. Поэтому мой анализ будет основан на критике аргументов,
предлагаемых Кэтлином в пользу спиритуалистического натурализма и
отождествления законов природы и норм (см. G. Catlin. A Study of the
Principles of Politics, 1930, p. 96-99).
Кэтлин начинает с обсуждения различия между законами природы и
«законами… которые устанавливаются людьми», отмечая, что на первый
взгляд применение термина «закон природы» к нормам «может показаться
ненаучным, поскольку оно упускает из виду различие между человеческим
законом, вводимым насильственно, и законом природы, который невозможно
нарушить». Однако он пытается доказать, что это только видимость и что
«наша критика» такого применения термина «закон природы» была «слишком
поспешной». После этого он открыто формулирует принцип
спиритуалистического натурализма, согласно которому существует различие
между «разумными» и «неразумными» законами: «Разумный закон, поэтому,
учитывает общественные тенденции, будучи аналогом "законов природы",
"открываемых" наукой о политике. Поэтому разумный закон скорее
открывается, а не создается людьми. Он копирует естественные законы
общества» (т.е. то, что я назвал «социологическими законами», см. текст
к прим. 8 к этой главе). Из этого он делает вывод, что по мере того, как
правовая система общества будет становиться все более рациональной,
правила, диктуемые ею, «все менее будут напоминать произвольные
постановления, будучи дедуктивными следствиями из фундаментальных
общественных законов» (т.е. из того, что я назвал «социологическими
законами»).
(3) Точка зрения Кэтлина является чрезвычайно ярким проявлением
спиритуалистического натурализма. Критика ее кажется мне очень важной
еще и потому, что Кэтлин объединяет свою концепцию с теорией «социальной
инженерии», которая на первый взгляд может показаться сходной с моей
(см. текст к прим. 9 к гл. 3 и текст к прим. 1-3 и 8-11 к гл. 9). Однако
перед тем, как начать ее обсуждение, я хотел бы объяснить, чем концепция
Кэтлина обязана гегелевскому позитивизму. Это кажется мне необходимым,
так как Кэтлин применяет натуралистические аргументы для проведения
различия между «разумными» (т.е. «справедливыми») и «неразумными»
(т.е. «несправедливыми») законами, а такое различение совершенно не
выглядит позитивистским — ведь согласно позитивизму существующие законы
являются единственно возможным стандартом справедливости. Я полагаю,
однако, что точка зрения Кэтлина очень близка позитивизму, так как он
полагает, что только «разумные» законы могут быть эффективными и потому
обладают «действительностью» в гегелевском смысле. Кэтлин утверждает,
что, если захон не «разумен», т.е. не соответствует человеческой
природе, то он «существует только на бумаге». Это утверждение является
чистейшим выражением позитивизма, так как из него следует, что, если
закон существует не только на бумаге, а успешно претворяется в жизнь, то
он «разумен». Иначе говоря, если наше законодательство существует не
только на бумаге, то оно соответствует человеческой природе, а потому
является справедливым.
(4) Теперь я хотел бы высказать несколько критических замечаний по
поводу того, как Кэтлин аргументирует свое нежелание признавать различие
между (а) нерушимыми законами природы и (b) искусственными нормативными
законами, которые навязываются при помощи санкций, — различие, которое
он сам вначале хорошо формулирует. Аргументация Кэтлина состоит из двух
основных тезисов. Он показывает (а1), что законы природы также являются
искусственными и могут быть в определенном смысле нарушены, а также
(b1), что нормативные законы в некотором смысле невозможно нарушить. Я
начну с аргумента (а1). «Естественные физические законы, — пишет Кэтлин,
— являются не сырыми фактами, а продуктом рационализации физического
мира — рационализации, обусловленной либо деятельностью человека, либо
внутренней рациональностью и упорядоченностью мира». После этого он
показывает, что законы природы «могут быть отменены», если «свежие
факты» заставят нас их пересмотреть. Мой ответ на эти соображения
состоит в следующем. Утверждение, в котором мы пытаемся сформулировать
закон природы, несомненно, является «искусственным». Мы создаем
гипотезу, что существует некоторая неизменная закономерность,
т.е. описываем предполагаемую регулярность при помощи высказывания,
утверждающего закон природы. Однако, будучи учеными, мы готовы к тому,
что природа может опровергнуть нас. Мы готовы пересмотреть наш закон,
если новые факты, противоречащие нашей гипотезе, покажут, что то, что мы
считали законом, на самом деле законом не является, поскольку
соответствующее утверждение оказалось опровергнутым. Иначе говоря,
соглашаясь с опровержением, произведенным природой, ученый показывает,
что он принимает гипотезу лишь до тех пор, пока она не оказывается
сфальсифицированной, или, говоря другими словами то же самое, что он
рассматривает закон природы как нерушимое правило, потому что факт
нарушения правила он считает доказательством того, что предложенная им
гипотеза не описывает никакого закона природы. Далее, хотя гипотезы и
искусственны, мы можем оказаться не в силах воспрепятствовать их
фальсификации. Это означает, что, выдвигая гипотезу для описания
некоторой закономерности, мы не создаем эту закономерность (хотя создаем
новое проблемное поле, где могут быть получены новые интерпретации и
проведены новые наблюдения). (b1) «Неверно, — утверждает Кэтлин, — что
преступник "нарушает" закон, совершая запрещенное действие… Закон не
говорит: "ты не можешь", он говорит: "ты не должен, ибо иначе будешь
наказан". В качестве приказа эта заповедь может быть не выполнена, но
как закон — в непосредственном смысле этого слова — он может быть
нарушен только в том случае, когда за совершением запрещенного действия
не следует наказание… По мере того как закон совершенствуется, а
предусмотренные им санкции выполняются,… он приближается к физическому
закону». Ответ на это прост. В каком бы смысле мы ни говорили о
«нарушении» закона, юридический закон может быть нарушен, и никакие
словесные изобретения не могут этого изменить. Предположим, что Кэтлин
прав, утверждая, что преступник не может «нарушить» закон, и что закон
«нарушается» лишь тогда, когда преступное действие не влечет за собой
предписанного законом наказания. Однако даже и в этом случае закон может
быть нарушен — например, офицерами, отказавшимися наказывать
преступника. Даже в государстве, где все санкции на самом деле
выполняются, офицеры могли бы, если бы посчитали это необходимым, не
допустить наказания и тем самым «нарушить» закон в том смысле этого
слова, в каком употребляет его Кэтлин. (То, что они при этом «нарушили»
бы закон в обычном смысле этого слова, и что они сами, возможно,
впоследствии были бы наказаны — это уже другой вопрос.) Иначе говоря,
нормативные законы вводятся людьми посредством применения санкций и
поэтому принципиально отличаются от гипотез. Мы можем законодательно
запретить убийства и проявления милосердия, обман и честность,
справедливость и несправедливость, но мы не можем запретить Луне
двигаться по ее орбите. И никакие аргументы не смогут затушевать это
огромное различие.
