Другими словами, охарактеризованная нами философия, представляющая
собой попытку преодоления дуализма фактов и норм и построения
некоторой монистической системы, создающей мир из одних только
фактов, ведет к отождествлению норм или с властвующей ныне, или с
будущей силой. Эта философия неизбежно приводит к моральному
позитивизму или моральному историцизму, как они были описаны мною в
главе 22 настоящей книги.
17. И снова Гегель
Мою главу о Гегеле в «Открытом обществе» много критиковали. Большую
часть критики я не могу принять, потому что она бьет мимо моих
главных возражений против философии Гегеля. Эти возражения состоят в
том, что его философия, если сравнить ее с философией Канта (я даже
считаю почти кощунственным ставить эти имена рядом), служит примером
кошмарного упадка в интеллектуальной искренности и интеллектуальной
честности, что его философские аргументы не следует принимать
всерьез и что его философия была главным фактором, породившим «век
интеллектуальной нечестности», как назвал его Артур Шопенгауэр, и
подготовившим то современное trahison des clercsD.aj (я имею в виду великую
книгу Жюльена Бенда), которое помогло столь далеко зайти в двух
мировых войнах.
Не следует забывать, что я рассматриваю мою книгу «Открытое общество
и его враги» как мой вклад в военные действия. Будучи действительно
убежден в ответственности Гегеля и гегельянцев за большую часть
случившегося в Германии, я чувствовал, что я, как философ, был
обязан разоблачить псевдофилософский характер этой философии.
Время создания этой книги может, пожалуй, объяснить и мое
оптимистическое допущение (которое я могу отнести к влиянию на меня
А. Шопенгауэра), согласно которому суровые реальности войны должны
разоблачить действительное содержание таких игр интеллектуалов, как
релятивизм, и что это словесное привидение вскоре рассеется. Я
определенно был настроен слишком оптимистично. В действительности,
большинство критиков моей книги, по-видимому, настолько
бессознательно принимают некоторую форму релятивизма, что они
оказались совершенно неспособны поверить в серьезность моего
отрицания его.
Я согласен с тем, что я сделал несколько фактических ошибок. Г-н
Г. Родмен из Гарвардского университета сообщил мне, что я ошибся,
написав в одном месте «два года», а должен был написать «четыре
года». Он также сообщил, что, по его мнению, в этой главе есть
некоторое число более серьезных — но менее очевидных — исторических
ошибок и что некоторые из моих попыток выявить скрытые мотивы
деятельности Гегеля, по его мнению, исторически неоправданны.
Об этом следует, конечно, пожалеть, хотя такие ошибки случаются и у
лучших, чем я, историков. Однако действительно важный вопрос состоит
в следующем: влияют ли эти ошибки на мою оценку гегелевской
философии и ее ужасного воздействия на последующую философию?
Мой ответ на этот вопрос: «Нет». Именно философия привела меня к
изложенному взгляду на Гегеля, а вовсе не биография. Я, кстати, до
сих пор удивляюсь, что серьезные философы были оскорблены моей явно
частично шутливой атакой на философию, которую я не принимал
всерьез. Я пытался выразить это в шутливом стиле моей главы о
Гегеле, надеясь этим показать всю неуклюжесть его философии, которую
я могу воспринимать только со смесью презрения и ужаса.
На все это было ясно указано в моей книгеD.14. В ней также обращено внимание на тот факт, что
я и не мог, и не желал тратить неограниченное время на глубокие
исследования по истории философа — к такой работе я отношусь весьма
отрицательно. Поэтому я и писал о Гегеле в такой манере, которая
предполагала, что немногие могут воспринимать Гегеля всерьез. Хотя
эта манера не была замечена критиками-гегельянцами, которые были
определенно не довольны, я все еще надеюсь, что некоторые из моих
читателей поняли шутку.
Однако все это сравнительно несущественно. А вот что может оказаться
существенным, так это вопрос о том, действительно ли оправданно мое
отношение к философии Гегеля. Я хотел бы теперь попытаться дать
ответ именно на этот вопрос.
Я полагаю, что большинство гегельянцев признают, что к числу
основных мотивов и намерений философии Гегеля принадлежит стремление
заменить и «превзойти» дуалистический взгляд на факты и нормы,
который был разработан Кантом и который составил философское
основание идей либерализма и социального реформирования.
Упразднение этого дуализма фактов и норм и есть главная цель
гегелевской философии тождества — тождества идеального и реального,
права и силы. Все нормы историчны, они представляют собой
историческими факты, стадии в развитии разума, одинаковые для
развития и идеального, и реального. Нет ничего, кроме фактов, и при
этом некоторые из социальных и исторических фактов оказываются
нормами.
Гегелевское рассуждение в основном совпадает с тем рассуждением,
которое я изложил (и критиковал) в предшествующем разделе. Правда,
сам Гегель преподносит его в чрезвычайно смутной, неясной и
лицемерной форме. К тому же я твердо заявляю, что гегелевская
философия тождества (несмотря на некоторые «прогрессистские»
предложения и некоторые содержащиеся в ней умеренные изъявления
симпатии к различным «прогрессивным» движениям) играла важнейшую
роль в упадке либерального движения в Германии, того самого
движения, которое под влиянием кантовской философии породило таких
крупных либеральных мыслителей, как Фридрих Шиллер и Вильгельм фон
Гумбольдт и такие важные работы, как гумбольдтовский «Опыт
определения границ государственной власти».
Это мое первое и основное обвинение. Мое второе обвинение, тесно
связанное с первым, состоит в том, что, поддерживая историцизм и
отождествление силы и права, гегелевская философия тождества
вдохновляла тоталитарные формы мышления.
Мое третье обвинение состоит в том, что рассуждения Гегеля (которые
явно потребовали от него определенной степени изощренности, хотя и
не большей, чем можно ожидать от философа) содержали множество
логических ошибок и трюков, преподнесенных с претенциозным
величием. Это подорвало и неизбежно снизило традиционные нормы
интеллектуальной ответственности и честности. Это также внесло вклад
в подъем тоталитарного философствования и, что еще более серьезно, в
недостаток сколь-нибудь четко выраженного интеллектуального
сопротивления ему.
Таковы мои главные возражения против философии Гегеля. На мой
взгляд, они достаточно ясно сформулированы в главе 12. Однако я,
безусловно, не проанализировал главный вопрос — философию тождества
фактов и норм — так четко, как я должен был это сделать. Поэтому я
надеюсь, что в этом «Дополнении» я загладил свою вину — не по
отношению к Гегелю, а по отношению к тем, кому он мог причинить
вред.