Я полагаю, что этот размах, этот крайний радикализм платоновского и
марксова подхода связан с их эстетизмом, т. е. с желанием построить мир,
который не просто немного лучше или рациональнее нашего, но который
свободен от всех его безобразий: не стеганка, кое-как залатанная одежка, а
совершенно новое одеяние — действительно прекрасный новый мир9.9. Их эстетизм вполне понятен. Я
думаю, большинство из нас в действительности немного страдает от таких
мечтаний о совершенстве. (Я надеюсь, некоторые причины этого станут яснее
из следующей главы.) Однако этот эстетический энтузиазм имеет ценность
только в том случае, если его сдерживает разум, чувство ответственности,
гуманное стремление помочь тем, кто нуждается в помощи. В противном случае
это — опасный энтузиазм, способный перерасти в форму невроза или истерии.
Такой эстетизм наиболее отчетливо выражен у Платона. Платон был
художником, и, как многие из хороших художников, он пытался мысленно
увидеть модель, «божественный образец» своей работы и точно его
«скопировать». Множество приведенных в предыдущей главе цитат иллюстрируют
это его стремление. То, что Платон называет диалектикой, — это по сути
интеллектуальная интуиция мира чистой красоты. Для него обученные философы
— это люди, которые «лицезрели правду относительно всего прекрасного,
справедливого и доброго»9.10 и
которые могут перенести ее с небес на землю. Политика, по Платону, —
царское искусство, искусство не в метафорическом смысле, как если бы мы
говорили об искусстве управления людьми или об искусстве воплощения
чего-то в жизнь, а искусство в буквальном смысле этого слова. Это
искусство композиции — вроде музыки, живописи или
архитектуры. Платоновский политик создает города во имя красоты.
Однако для меня все это неприемлемо. Я не верю, что человеческие жизни
можно использовать как средство удовлетворения потребности художника в
самовыражении. Напротив, следует требовать, чтобы каждый человек, если он
того пожелает, был вправе сам моделировать свою жизнь в той степени, в
какой это не затрагивает интересов других людей. Как бы я ни сочувствовал
такому эстетическому импульсу, я полагаю, художник должен поискать другой
материал для самовыражения. Я требую, чтобы политики защищали принципы
эгалитаризма и индивидуализма. Мечты о красоте должны подчиняться
необходимости помощи людям, которые несчастны или страдают от
несправедливости, а также необходимости создания институтов, служащих
таким целям9.11.
Любопытно проследить тесную связь между платоновским крайним радикализмом,
требованием широкомасштабных мер и его эстетизмом. Весьма характерны
следующие фрагменты. Платон, говоря о философе, который общается с
божественным, прежде всего замечает, что у него «возникнет необходимость…
внести в частный и общественный быт людей то, что он там усматривает», и
государство «никогда, ни в коем случае не будет процветать… если его не
начертят художники по божественному образцу». Когда платоновского
«Сократа» просят подробнее рассказать об этом наброске, он дает следующий
потрясающий ответ: «Взяв, словно доску, государство и нравы людей, они
сперва очистили бы их, что совсем нелегко. Но, как ты знаешь, они с самого
начала отличались бы от других тем, что не пожелали бы трогать ни частных
лиц, ни государства и не стали бы вводить в государстве законы, пока не
получили бы его чистым или сами не сделали бы его таким»9.12.
Немного дальше Платон объяснил, что именно он имел в виду, говоря об
очистке доски или холста. «Но как именно? — спрашивает Главкон. — Всех,
кому в городе больше десяти лет, они отошлют в деревню, а остальных детей,
оградив их от воздействия современных нравов, свойственных родителям,
воспитают на свой лад, в тех законах, которые мы разобрали
раньше». (Разумеется, философы не относятся к гражданам, подлежащим
высылке: они остаются в городе как воспитатели, так же, как, по-видимому,
те не имеющие гражданства жители города, которые должны их обслуживать.) В
том же духе Платон высказывается в «Политике» о царственных правителях,
правящих в соответствии с царственной наукой политиков: «Правят ли они по
законам или без них, добровольно или против воли… и пусть они очищают
государство, казня или изгоняя некоторых… — до тех пор, пока это делается
на основе знания и справедливости и государство по мере сил превращается
из худшего в лучшее, мы будем называть такое государственное устройство…
единственно правильным».
Вот как должен действовать художник-политик. Вот что значит очистить
доску. Он должен искоренить существующие институты и традиции. Он должен
очистить, удалить, выслать, изгнать и убить. («Ликвидировать» — этот
ужасный термин используют сегодня.) Вот действительно верное описание
характерной для всех форм полного радикализма бескомпромиссной установки,
эстетического отказа от компромисса. Точка зрения, в соответствии с
которой общество должно быть таким же прекрасным, как произведение
искусства, с легкостью приводит к насильственным мерам. Однако все это,
радикализм и насилие, в равной степени нереалистично и бесплодно. (Это
показал пример развития России. После экономического краха, к которому
привело очищение холста в виде так называемого «военного коммунизма»,
Ленин ввел «новую экономическую политику» — фактически своего рода попытку
осуществить постепенные социальные преобразования, хотя и не сформулировав
в явном виде ее принципы или технологию. Он начал с восстановления большей
части фрагментов картины, которая была уничтожена ценой огромных
человеческих страданий. Вновь были введены деньги, рынок, разница в
доходах и частная собственность, на время даже частное предпринимательство
в производстве, и лишь после восстановления этой основы начался новый
период реформ9.13.)
Основания платоновского эстетического радикализма можно критиковать с двух
различных точек зрения.
Первая состоит в следующем. Некоторые люди, говорящие о нашей «социальной
системе» и о необходимости замены ее другой «системой», подразумевают
нечто очень похожее на мысль о написанной на холсте или доске картине,
которую следует смыть, прежде чем приступать к созданию новой. Однако эта
аналогия страдает большими недостатками. Один из них состоит в том, что
художник и его подручные, а также институты, обеспечивающие их жизнь, их
мечты и планы о лучшем мире, критерии порядочности и моральности и т. п. —
все это части социальной системы, т. е. картины, которую они собираются
смыть. Если они действительно собираются очистить холст, им придется
уничтожить и себя, и свои утопические планы. (За этим, вероятно, последует
не прекрасная копия платоновского идеала, а хаос.) Политический художник,
подобно Архимеду, требует места вне социального мира, встав на которое, он
его перевернет. Однако такого места не существует, и общественный мир
должен продолжать жить во время любого переустройства. Вот причина, по
которой мы должны реформировать общественные институты мало-помалу и так
двигаться до тех пор, пока не приобретем большего опыта в социальной
инженерии.