Как видно из только что приведенного отрывка из сочинений Платона,
история социального разложения является для него историей болезни:
болеет общество, а политик, как мы увидим позже, должен стать врачом,
избавителем (и наоборот — врач также должен быть политиком). Подобно
тому, как описание типичного течения болезни не всегда применимо к
каждому отдельному больному, так и платоновская теория социального
разложения не претендует на применимость к каждому отдельному
городу-государству. Однако она претендует на описание как
первоначального направления социального развития, породившего основные
формы конституционного упадка, так и типичного хода социальных
изменений4.11. Таким образом,
Платон стремился выделить эволюционную последовательность смены
исторических периодов, т. е. создать историцистскую теорию общества. Эта
попытка была возобновлена Руссо, а Конт, Милль, Гегель и Маркс сделали
это занятие модным. Если учесть небольшой объем исторических сведений,
доступных Платону, то его система исторических периодов окажется ничем
не хуже теорий современных историцистов. (Основное различие между ними
состоит в оценке направления движения истории. Если аристократически
настроенный Платон проклинал исследованное им историческое развитие, то
современные историцисты приветствуют его, уверовав в закон исторического
прогресса.)
Перед тем, как перейти к подробному обсуждению концепции совершенного
государства Платона, я хотел бы остановиться на кратком анализе той
роли, которую играют в его теории экономические интересы и классовая
борьба в процессе перехода общества от одной из только что перечисленных
платоновских четырех форм государственного устройства к другой. Платон
говорит, что первая форма вырождения совершенного государства —
тимократия, т. е. господство честолюбивых воинов, почти во всех
отношениях близка к совершен ному государству. Важно отметить, что
Платон открыто отождествляет это наилучшее и древнейшее из всех
существовавших государств с дорийским государственным устройством Спарты
и Крита и утверждает, что оба эти аристократические государства на самом
деле представляли собой самые ранние формы политической жизни в
Греции. То, что Платон говорит нам о государственном устройстве Спарты и
Крита, содержится главным образом в его блестящих описаниях наилучшего
или совершенного государства, подобием которого является
тимократия. (Защищая идею сходства Спарты и совершенного государства,
Платон стал одним из наиболее успешных пропагандистов того, что я назвал
бы «Великим мифом Спарты» — древнейшего, получившего широкое
распространение мифа о превосходстве спартанского государственного
устройства и образа жизни.)
Основное различие между наилучшим, или идеальным, государством и
тимократией состоит в том, что последняя содержит некоторый элемент
нестабильности. Когда-то единый патриархальный правящий класс теперь
оказывается разъединенным, а эта разъединенность низводит государство на
следующую ступень, и тимократия вырождается в олигархию. Разъединенность
порождается честолюбием. «Прежде всего тот слышит, — пишет Платон о
молодом тимократе, — как сокрушается его мать: ее муж не принадлежит к
правителям»4.12. Так он
становится честолюбивым и жаждет отличий. Однако решающим фактором при
переходе от тимократии к олигархии становятся конкуренция и
собственнические интересы. «Надо сперва остановиться на том, — говорит
Платон, — как тимократия переходит в олигархию… И слепому ясно, как
совершается этот переход… Скопление золота в кладовых у частных лиц
губит тимократию; они прежде всего выискивают, на что бы его употребить,
и для этого перетолковывают законы, мало считаясь с ними: так поступают
и сами богачи, и их жены… Затем, наблюдая, кто в чем преуспевает и
соревнуясь друг с другом, они уподобляют себе и все население». Так
возникает первый классовый конфликт: между добродетелью и деньгами или
между традиционной феодальной суровостью и новыми причудами
богатых. Переход к олигархии завершается тогда, когда богатые
устанавливают законы, согласно которым «к власти не допускаются те, у
кого нет установленного имущественного ценза. Такого рода
государственный строй держится применением вооруженной силы или же был
еще прежде установлен путем запугивания».
Установление олигархии грозит началом гражданской войны между олигархами
и беднейшими классами: «Подобно тому как для нарушения равновесия
болезненного тела достаточно малейшего толчка извне, чтобы ему
расхвораться,… так и государство, находящееся в подобном состоянии,
заболевает и воюет само с собой по малейшему поводу, причем некоторые
его граждане опираются на помощь со стороны какого-либо олигархического
государства, а другие — на помощь демократического; впрочем, иной раз
междоусобица возникает и без постороннего вмешательства»4.13. Гражданская война приводит к
установлению демократии: «Демократия … возникает тогда, когда бедняки,
одержав победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят,
а остальных уравняют в гражданских правах и в замещении государственных
должностей…».
Платоновское описание демократии является живой, но глубоко враждебной и
несправедливой пародией на политическую жизнь Афин и на демократические
убеждения, прекрасно сформулированные Периклом примерно за три года до
рождения Платона. (Программа Перикла4.14 будет рассмотрена нами позднее — в главе 10.)
Платоновская характеристика демократии — блестящий образец политической
пропаганды, и можно представить себе, сколько вреда она принесла, если
даже такой человек, как Дж. Адам, выдающийся ученый и издатель
«Государства», оказался неспособным противостоять красноречивому
обличению Платоном своего родного города Афин. «Платоновское описание
человека демократического, — пишет Адам, — является одним из наиболее
выдающихся и величественных примеров политического памфлета, известных в
истории литературы». И когда он далее говорит, что «описание демократа
как человекообразного хамелеона прославило Платона на все времена»4.15, то становится понятно, что
Платон преуспел хотя бы в том, чтобы сделать из Адама врага демократии,
и мы можем только догадываться, сколько вреда принесли писания Платона
менее искушенным и неопытным умам…
Иногда кажется, что, когда Платон, говоря словами Адама4.16, «источает заманчивые мысли,
образы и слова», он испытывает потребность в куске материи, чтобы
прикрыть дыры в аргументации или даже, как в рассматриваемом случае,
полное отсутствие рациональных аргументов. Аргументы он заменяет
инвективами, отождествляя свободу с беззаконием, вольность со
вседозволенностью и равенство перед законом с безначалием. Демократов он
называет распутниками, скупердяями, наглецами и бесстыдниками, свирепыми
дикими зверями, рабами любого своего каприза, живущими исключительно
ради удовольствий и удовлетворения нечистых желаний. («Они обжираются
как скоты», — так говорил об этом Гераклит.) Платон обвиняет демократов
в том, что они «стыдливость обзывают глупостью, а рассудительность —
недостатком мужества»4.17, и
т. п. «А кроме того, — говорит Платон, когда поток его красноречия
начинает иссякать, — разные другие мелочи: при таком порядке вещей
учитель боится школьников и заискивает перед ними… а старшие,
приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят,
чтобы не казаться неприятными и властными». (И эти слова Платон в роли
главы Академии вкладывает в уста Сократа, забывая о том, что Сократ
никогда не был учителем и что даже в последние годы своей жизни он
никогда не казался раздражительным и властным. Он никогда не «снисходил»
к молодежи, а обращался с нею, например с молодым Платоном, как с
товарищами и друзьями. Сам же Платон, надо полагать, действительно
«снисходил» до обсуждения важных вопросов со своими учениками.) «Но
крайняя свобода для народа такого государства, — продолжает Платон, —
состоит в том, что купленные рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем
их покупатели… Если собрать все это вместе, самым главным будет то… что
душа делается крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное
вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они… тем, что
перестанут считаться даже с законами… чтобы уже вообще ни у кого и ни в
чем не было над ними власти». Здесь Платон все же отдает дань своему
родному городу, хотя и помимо своей воли. Величайшей победой афинской
демократии навсегда останется гуманное отношение к рабам, сохранившееся
несмотря на антигуманную пропаганду, которую вели такие философы, как
Платон и Аристотель: ведь, по признанию самого Платона, афинская
демократия вплотную подошла к уничтожению рабства4.18.