Гил ждал объяснений, но их не последовало.

— И какого же рода эта задача? — иронично поинтересовался он.

— Та, которая по плечу лишь тебе, — сказала Сабби.

Ее прикосновение к его руке было более чем возбуждающим. Теплая волна, которая омыла его, когда он впервые прикоснулся к находке, снова поднялась в нем. Сабби была рядом, протягивая ему свиток.

— Возьми его, — убеждала она. — Затем решай, как тебе поступить, я соглашусь со всем, что ты скажешь.

Гил оглядел ее. Он знал, что решит, прежде чем принял свиток.

Исчезла злость. Испарились сомнения. Целая жизнь, полная суеты и мелких предательств, исчезла бесследно, со всеми маловажными ее проявлениями: с пустыми тревогами, с глупой ревностью, которые только что переполняли его разум и сердце. Ладлоу, да упокоит Господь его душу, Сарками, Сабби и он сам, все они вместе стремились к одной-единственной цели: выполнить завет тех, кто ушел задолго до них, сберечь свиток и провозгласить то, что он таил в себе более двух тысяч лет.

Хотя кому все это нужно, Гил очень смутно себе представлял.

На другой день после распятия

Утро в доме Иосифа Аримафейского, Иудея

Это был кошмарный сон. Он ускользал, как только Миха пытался уловить его суть. Возможно, и к лучшему. Пробуждение привело его в ужас. Предательство Иуды, арест Иешуа, бегство двенадцати. Прошлой ночью все изменилось. За несколько мгновений все было потеряно.

Если бы он не был таким глупцом, если бы он не дал потачки своему желанию поддаться заверениям Иешуа, может, он и разглядел бы приближение непоправимой беды и, возможно, предпринял бы какие-нибудь шаги, сделал бы хоть что-нибудь, чтобы предотвратить ее.

Последние десять дней тянулись бесконечно. С того мгновения, как апостолы услышали о намерении Понтия Пилата арестовать Иешуа, споры между ними не утихали, но не давали никаких результатов. Симон предлагал сблизиться со жрецами храма и попытаться смягчить их злобу обещанием держать Иешуа подальше от Иерусалима, а также убедить его умерить свои нападки на них и на фарисеев. Варфоломей и Иаков доказывали, что угроза чересчур велика и что самое лучшее для них не ходить в Иерусалим на празднование Песаха.

Сам Иешуа заявлял, что лучше всего ничему не противиться.

— Римская стража станет искать меня всюду, куда бы я ни направился. Вам же не стоит сопровождать меня. У каждого из вас есть более важные обязанности, чем сидеть со мной в темнице или, того хуже, медленно умирать на кресте. Предпочтительней, если уж это произойдет, чтобы я умер так же, как и жил, исполняя волю моего Отца.

Теперь, оглядываясь назад, Миха жестоко винил себя за то, что поддержал намерение Иешуа отметить окончание Песаха в Иерусалиме. Все знали о той опасности, что поджидала их там, но Иешуа было не переубедить.

Поздно ночью, когда все спали, Иешуа с Михой держали совет. Это была ночь накануне путешествия, и Иешуа упорно оспаривал каждый резон собеседника. В конце, когда не осталось никаких доводов в поддержку его намерения, он просто заявил Михе:

— Я должен сделать что должен.

Миха знал, что, если уж Иешуа что-то решил, он будет таким же неколебимым, как храм, и потому переключил все внимание на то, чтобы убедить Иешуа войти в город незаметно. Но тот продолжал стоять на своем.

— Я приду в Иерусалим праздновать вместе со своими собратьями. Если они решат признать меня и последовать за мной, так тому и быть.

По прибытии в город самые худшие опасения Михи подтвердились. Собрание перед городскими воротами было даже более многолюдным, чем он себе представлял. С толпой следовавших за ним и славивших его имя Иешуа проделал свой путь до храма. Обнаружив там менял, торговавших в такой святой день, Иешуа пришел в неописуемую ярость. Не будучи в состоянии сдержать свой гнев и полностью осознавая, что могут повлечь за собой его действия, Иешуа изгнал недостойных из храма.

В тот день Иешуа мало говорил во время седера и сделал лишь несколько замечаний по поводу вина и хлеба, показавшихся апостолам непонятными. Только Миха, возлежавший рядом с Иешуа, сумел уяснить в достаточной мере, что символизируют упомянутые им кровь и плоть.

Когда Иешуа возвестил о том, что кто-то вскоре предаст его, некоторые из апостолов проявили проблески понимания. Предать Иешуа — это все равно что предать их самих, сказали они и больше к этому не возвращались. Только Миха полностью осознал всю значимость горестного предвестия. Только одно его сердце заныло от непреложности того, что должно было вскоре произойти.

Это по просьбе Иешуа Миха присоединился к остальным и возлег в соответствии с традициями седера у стола, отлично осознавая, что это, возможно, последняя их совместная трапеза. Миха был учеником, как насмешливо называли его двенадцать. Они не считали его апостолом, для них он являлся всего лишь последователем, которому никогда не сделаться вестником. Однако в душе Миха знал, что Иешуа отнюдь не относился к нему так, как они.

— Знай, — уверял его Иешуа, — мы все ученики, следующие путем Господа. Это честь, а не унижение так называться. И еще будь уверен, мой дорогой друг, что ты такой же апостол, как и все остальные. Ты понесешь мою проповедь в те края и в те времена, о каких они даже помыслить не могут. Ты навсегда останешься защитником Слова. Ты один, мой возлюбленный тринадцатый апостол.

За едой Миха хранил молчание. Иешуа знаком запретил ему говорить о том, что вскоре должно было свершиться. Когда они все вместе отправились в Гефсиманию, ему стало плохо от уверенности в неотвратимости грядущих событий. Утомившись после путешествия, двенадцать спали. Наконец Миха был волен присоединиться к тому, кто стоял в одиночестве.

Там, среди оливковых деревьев, Иешуа поведал ему о цадиках, о тридцати шести праведных душах, нарождающихся в каждом из поколений и самим своим существованием обеспечивающих продление существования мира.

Согласно завету Авраама, пояснил Иешуа, раз в тысячелетие Господь будет возвращаться на землю, чтобы отыскать среди многих тех, что сохраняют праведность. Ибо только цадики, представ перед Божьим судом, одной своей праведностью могут убедить Господа подтвердить обещание, данное Аврааму, и сохранить цепь времен непрерывной. Без этих праведных душ, без цадиков, человечество ждет печальная участь, ставящая его на край гибельной пропасти.

Однако эти цадики не знают ничего друг о друге, точно так же, как не ведают и о своей миссии. Будучи невинными, они останутся в неведении о значимости своих мыслей, своих деяний и крепости своей веры.

— Все это мне известно, — мягко сказал Миха.

Иешуа взглянул на него с удивлением.

— Кое-кто говорит, что ты цадик, — добавил Миха.

— Я не стану утверждать это, ибо тем самым докажу, что это не так, — ответил Иешуа.

— Однако ты не можешь и отрицать это, — тихо заметил Миха.

Иешуа улыбнулся.

— Твоя мудрость и впрямь столь глубока, как я о ней думал, дорогой друг, ибо ты ведаешь то, о чем я не могу говорить.

Миха кивнул.

— Хорошо, — произнес Иешуа с видимым удовольствием. — Позволь мне добавить только одно. Если по воле Господа и с Его благословения я несу то тяжкое бремя, которое, как ты знаешь, мне и должно нести, и если я не смогу завершить мои священные обязательства, тогда, когда моя душа сбросит свою смертную оболочку, я молю тебя, дорогой брат, встань и займи мое место.

— Твое желание есть и мое, — прошептал Миха.

— В эти тяжелые времена, — продолжил Иешуа, — вещи не всегда таковы, какими они кажутся. Точно так же, как и люди, — добавил он, задумчиво глядя на спящих апостолов. — Те, что не смогут вынести правду, постараются сделать все, чтобы предать ее забвению. Как и меня.

Миха стоял неподвижно, не сводя глаз со своего возлюбленного Иешуа. Слезы текли по его щекам. Он все понял.

— Я прошу только о том, что, как я знаю, ты можешь сделать…

— С радостью, — прервал его Миха.