…Илья остановился, держа «макаров» стволом к потолку. Зевнул и перекрестил рот, чтобы бесенок не впрыгнул. Сделал вдох и сделал выдох, и только после этого оглянулся. Он находился посреди затемненной галереи, на стенах вместо окон проступали прямоугольники гобеленов брюссельской и антверпенской мануфактур. Сюжеты один другого поучительней: «Исцеление паралитика», «Жертвоприношение в Листре» и, естественно, «Королевская охота»… Пятно фонарика метнулось по выцветшим за века кускам ткани, мазнуло по инкрустированной столешнице мебельного чуда и сползло вниз.

Нет, Илье не померещилось: нарушая шахматный порядок паркета, сбоку от его пути белела бумажка. Семь планет в астрологии потому, что у радуги семь цветов, а в музыке семь нот. Семь жизней у исаявца потому, что он осторожен.

Словно находка совершенно не заботит, а может быть, он ее и вовсе не заметил, Илья согнулся в три погибели и добросовестно перевязал наново шнурок на левом ботинке. Неуклюжий броник под курткой немилосердно вдавился в живот. За время операции исаявец не зафиксировал ни одного подозрительного шороха и не смог, как ни пялился в обступивший мрак, усечь ни одной подозрительной мелочи.

Не слишком ли он перестраховывается, ведь не частица же подлинного голгофского креста под носом? Больше не притворяясь, опер достал пакетик с молотым тысячелистником (запас песка из святого источника решил поберечь) высеял содержимое на ладонь, а потом резко сыпанул вверх. И пока пыль оседала, подобрал конверт. Призвал зеркальные очки из кармана, надевать не захотел, а воспользовался как лорнетом. Суккуб, ни шиша не видать! Убрал очки. Обойдемся.

Теснота кончилась, опер вышел в просторный зал. По левую руку широкоформатные окна, подсвеченные жидким рвением уличных фонарей, с видом на вязкую черную наевшуюся снежной похлебки Неву. По правую — еле различимые сквозь верандное стекло силуэты деревьев зимнего сада. И не разглядеть, есть там на ветках листва, или нет, прячется за листвой недруг, чтобы угостить Илью обрядом святого Секария, или не прячется?

На ощупь конверт содержал поздравительную открытку или фотографию. Искуситель не шептал ему с левого боку в левое ухо, и исаявец отложил бы удовлетворение любопытства на потом, если бы это оказался не тот самый конверт, который несколько дней назад Максимыч ему совал, а потом передумал. Не обязательно читать шестую и седьмую книги Моисея, чтобы узнать обратный адрес — Астрахань, ул. Менделеева 155/93…

Илья притормозил в укромном уголке рядом со стеклянным коробом, хранящим фаршированного часовым механизмом золотого павлина на золотом пне. Решив, что фонариком пользоваться опасно и проще обойтись уличным светом, присел под окном и положил и фонарик, и пистолет перед собой, как первобытный человек принадлежности для добывания огня. Разорвал обтрепанную по краям бумагу. И щурясь, попытался разглядеть, что же там изображено на открытке-фотографии. В этот миг ему померещился далекий звон колокольчика.

К великому удивлению Ильи, ничего там изображено уже не было. Потому что изображение вдруг приобрело объем и с картинки перебралось на руку опера. На запястье держащей открытку-фотографию руки восседал неестественно большой и неестественно синий скорпион, будто китайская гуттаперчевая игрушка, чтобы пугать детей. Как у бражника «Мертвая голова» на тельце можно разглядеть череп, так у скорпиона по хитиновой плоскости читались скрещенные циркуль и наугольник.[22]

От ужаса у Ильи во лбу вспыхнула золотая пентаграмма из анодированного металла. Скорпион без спешки поднял хвост и сквозь ткань одежды вонзил исаявцу в руку отравленный шип…

…Светланы не стало. Светлана умерла. Ее убило впитавшееся в каждую клеточку тела новомудрое знание. Мертвая Светлана поправила агатовые одежды.

Поняла, что быть мертвонеживой не страшно. Или это была уже не она?

Древнемир заколыхался вокруг девушки, как отражение в воде после падения камня. Любая точка окружающего мира стала зримодоступной мановению руки. Тело Светланы будто бы растворилось в колебаниях Вселенной. Волны-колебания, как винопенные морские волны, принесли обрывки пурпурных воспоминаний-фраз: «…Золотое Яйцо, заключающее Рода-Родителя всего сущего…», «…Птица Матерь Сва, сошедшая с уст Рода…», «… разлилось молоко и стало Млечным Путем…», «…третье имя Днепра женское — Непра Королевична…». А вслед за воспоминаниями-фразами пришли алые воспоминания-образы.

Светланы не стало. Ее тело испарилось, словно оказалось в эпицентре ядерного взрыва.

Светланы не стало. Ее тело сжалось в микрочастицу. Или это была уже не она?

Светланы не стало.

Светлана с испугом, но и с любопытством принялась осматривать свое новое атласногибкое тело. Вроде бы знакомое, вроде бы чужое. Новое тело окружил половодный хоровод образов-воспоминаний. Светлана вспомнила, что звездное меганебо именуется Колесом Сварога. Что Колесо Сварога вращается вокруг Стожар Стлязи. Что Сутки Сварога длятся двадцать семь тысяч лет…

Почувствовала жажду, и в руке объявился кубок-раковина с прохладной водой. Девушка сделала глоток, и кубок сам собой растаял. Или это уже не она утолила жажду? Или это не она с испугом осматривает свое новое тело? Да и испуг ли это?

Это была и Светлана, и не Светлана. Из воспоминаний-образов, как из черемуховой тучи, вынырнул журавлиный клин карминных имен. И напевные имена вплелись, как цветы в венок, в исполняемый вокруг нового тела Светланы хоровод: Майя Златогорка, Жива, Хорс, Перун, Дива Додола и Крышень Коляда… И вот одно имя отделилось от круга и приблизилось настолько, что заслонило остальные.

Это была Светлана, в которую воплотилась вернувшаяся со звезд богиня Марена, та, что позже нарекалась Марьей Белой Лебедью. И если для Светланы в окружающем мире все более-менее было понятно, то для отсутствовавшей тысячу лет стразоглазой богини землемир казался чудным и чужим.

Богиня, конечно, не ведала страха перед этим новым землемиром. Ее чувство можно было определить как брезгливость. Богиня тут же захотела вернуться обратно к вишнецветным звездам. Но она должна была дождаться друга. Они условились встретиться на этой планете тысячелетие назад.

И тогда богиня подняла голову и оглянулась. И в ужасе перед ее огнедышащим взором из зала ринулись, тщетно надеясь найти спасение, слуги Черного Колдуна…

…То не буйный тать в ночи за чужим скарбом пришкандыбал, то добрый исаявец прибыл молодецкую силу потешить, паплюжную нечисть пошугать. Ой, ты — гой еси — пощады не проси! Паша немного поиграл в спецназовца — сжимая «макара» обеими руками, после каждых трех беззвучных шагов круто разворачивался и выцеливал то нависшую гигантским ананасом люстру, будто на ней тихарился готовый спикировать нетопырь; то расфуфыренную малиновым бархатом и золотом карету, будто в ней засел взвод лярв.

Потом Хомяку игра поднадоела, и он упростил задачу. Не выпендриваясь, мягко, с пятки на носок двинулся вперед затемненными пространствами. Поводя пистолетом, начал пересекать Петровский зал с приютившимся меж колоннами под картиной заезжего венецианца «Петр с Минервой» ветхим троном. Ежели припух кто живой неживой, лучше по хорошему стань передо мной, как лист перед травой. И не отведет верную руку возмездия ни русалочьи хвост-чешуя, ни шерсть со спины черта, ни зеркало из соли, ни к востоку написанное слово «Адонай», а к западу — «Агла».

Нашарив левой рукой в кармане яблоко, Паша постарался откусить как можно тише, все-таки он на задании. Откусил. Кусочек мякоти забился в дырявый зуб. Да и само яблоко оказалось червивым. На языке начала таять горькая крошка, и будто где-то над ухом тилинькнул рыбачий колокольчик.

Не попирать кощеям лютым землю русскую, ни стопой широкою, ни узкою, пока на страже эфира бдит Павел Капустин. Отважный как Бова Королевич и мудрый как Блаженный Августин. А что с наливным яблочком не повезло, так условия-то — приближены к боевым. Безо всякого уважения к музейному величию опер языком вытолкал недожеванную яблочную тюрю на паркет. Набрал полный рот слюны и сплюнул вбок, мечтая, как отомстит за нечаянное угощение вахтеру на первом же допросе. Раскудрить тебя в порошок и смешать с кровью черной кошки! Семя кипариса тебе под ногти!