— Тебе выпал король треф между двумя валетами! — сообщила писательница Светлане и отпустила попугайчика, будто оттолкнула.

Птица порхнула сквозь низко плывущие ноты «славянки» под своды, а матовая ладонь дамы отправилась в клетку за следующим взъерошенным пленником. Тем временем ее помощница стала на карачки и принялась пришивать подол халата к холсту.

Черная нить в цыганской игле взмыла вверх и опустилась вниз. Взмыла вверх — опустилась вниз. Вверх — вниз, как помело без ведьмы. И Стас растеряно отжал челюсть, увидев, что ассистентка пришивает не как-нибудь, ни стежком, ни крестиком, а выводит иголкой узоры славянского узелкового письма.

— Тебе выпал туз пик с тузом червей, и оба остриями вверх! — с подобающим придыханием сообщила птичница Светлане и отпустила следующего попугайчика.

Когда Света, очнувшись, будто бы устав маячить столбом, переступила с ноги на ногу, глаза господина Магниева плотоядно сузились. И Света поняла, что лишних движений не надо, что камер-юнкер получит удовольствие от судороги в указательном пальце. Хотя ведь она просто так переступила с ноги на ногу. Ну, почти просто так. И еще Свету поразило, как истомлены вибрацией ожидания исполнители ритуала. Ненавистную, будто лучшая подруга, даму буквально лихорадило. Извилистые рты слуг стерлись в кровавые мозоли смутой вожделения. Сонные щеки Игоря были белее муки, но при первой же возможности он выстрелил бы, и не потому, что так надо, а просто иначе не умел наслаждаться. И даже Стас, глупый Стасик, был готов пустить березовый сок изо рта. Или в воск свечей добавлен экстракт череды? Или еще хуже?

Баянист играл и играл «Прощание славянки», по второму разу, по третьему, один за другим взмывали волнистые пернатые, все больше пенных узоров объединяло подол медицинского халата и холст, так что скоро Светлане и не ступить свободно. Все больше начертанных соком — это оказалась черноплодная рябина — закарляк украшали плечи и грудь Светы, и грудь и плечи Афродиты. Пятый символ, шестой… А ни Стас, ни Светлана не могли решиться на противодействие.

И тут в зал вошел Герасим Варламович. Он, словно директор оранжереи, огляделся без спешки, удовлетворенно хрюкнул и из зеброподобной сумки достал на десерт две вещи: кухонную мясорубку и книгу.

— Дети мои, — начал он вкрадчиво, — Прекратите почитать смерть за самое страшное зло и займитесь поиском зла внутри самих себя. И найдите там то, что является вашей злейшей бедой, что и после смерти доставит вашим душам уйму терзаний! — долго держать два предмета одной рукой было неловко.

Поэтому, только отправился на волю последний попугайчик, дамочка отняла у Герасима мясорубку, ссыпала в раструб горсть сочащихся раненых ягод и в такт мелодии завертела ручку — шарманщица, да и только. А Герасим вроде наугад раскрыл книгу, протянул руку с книгой шлагбаумом между девушкой и статуей ню и прогудел:

— Здесь собрались те, кто произносит имя «Перун» с ударением на первом слоге! И пришло время открыться. Дети мои, я не Великий магистр госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, ибо тогда я звал бы вас в странноприимный дом. Я не катар, ибо тогда я веровал бы в то, что Земля сотворена не божеством и отдал бы все силы поиску свитка с тайнами «совершенных». Я не гроссмейстер ордена падающих ниц перед греческой Церерой, или египетской Исидой. Я не учитель кротости визитатор-наместник тамплиеров, ибо тогда я не мечтал бы вознестись выше Храма! И, дети мои, я никогда не возглавлял ни «Братство Сатурна, а также всех планет прилежащих», ни «Великую Северную Ложу», ни «Орден золотого восхода»! Я обманывал вас, как отец дитя, для вашего же блага. Слишком много глаз и ушей охотились за нашей тайной. А вы, дети мои, слабы, ибо слаб человек, — густой мускатный голос Передерия обволакивал как сон.

Заслушались все: и вращающая ручку дама, и Стерлигов, и Светлана. Но прежде чем чернильная кашица селевым потоком сползла на страницы, Светлана успела осознать, что это тот самый, сорок девятого года издания ее собственный путеводитель по Эрмитажу. И что раскрыт он на полиграфически убогой фотографии прежней Венеры Эрмитажной.

— Три великие силы сейчас соединятся и подарят вам истинного владыку. Сила кольца, которое принес ваш новый брат, — перст Герасима нашел прячущего руку в кармане Стаса. — Сила Девы Любви, которая снизойдет, когда мы принесем ритуальную жертву. И сила гривны, которую уступит наш злейший враг! — широкие ноздри над бурыми усищами оратора страстно раздувались.

А скованные кандалами голоса Черного Колдуна участники ритуала не могли шевельнуться.

Решив, что ягод перемолото достаточно, Передерий совершил пальцами резкое движение, и книга захлопнулась со звуком, будто откупорили шампанское. И брызги рябиновой кашицы пометили лица Венеры и Светланы, Стаса и Игоря, ассистентов и дамочки, и самого Передерия. И последние слова Черного Колдуна предназначались только Светлане:

— Не отождествляй с собой поверхность видимой для всех жизни. Оборви ложное и надуманное, что считала прочным, единым и нерушимым. Отстранись от иллюзии материальной плотности, от своего низшего «я». Ты должна будешь отсутствовать везде…

То есть, понял Стас, когда этот бородатый громила говорил о ритуальной жертве, он имел в виду Свету. Но тут с тихим, но страшным шорохом в зал колесом вкатилось что-то маленькое, не больше ворона. Это маленькое, как бы озоруя, крутануло сальто и бочком, по-крабьи, помчалось к Передерию. И хотя было невозможно поверить, но чем ближе ЭТО оказывалось, тем явственнее в нем узнавалась человеческая рука. Отсеченная по запястье, но невероятным образом живая. И черная, будто отнятая у кочегара.

Стасу показалось, что обрушились гигантские крылатые алебастровые русалки. Света решила, что кто-то подкрался с барабаном и заухал от всей души. Но нет, это вокруг палящего из «беретты» Магниева выросло пороховое облако. Это закружили оброненные перья заметавшихся попугайчиков. Это Магниев запустил в надвигающуюся черную руку разряженным пистолетом.

А Передерий, не растерявшись, не мешкая, на ходу срывая пальто, чтобы напялить навыворот, побежал сквозь строй людей и белых как бельма статуй. И за его спиной на пол влажно шлепнулся путеводитель.

Если бы Всевышний дал Стерлигову вторую попытку, антиквар в жизни бы не притронулся больше к антиквариату. Даже не ради освобождения Светланы, а для сутолоки и бедлама, в котором всегда легче уцелеть, Стас вместо очередного рывка к обидчику Магниеву резво повернулся и с разворота, со всей мочи пихнул дамочку, бестолково прижавшую к прежде исключительно кремовому жабо мясорубку.

Толчок настолько застал ее врасплох, что немодная шляпка улетела к чертовой матери, что дамочка, даже выпустив мясорубку, не сохранила равновесие и плечом въехала в устье бедер статуи. Хлопнули по мраморному животу пальцы с зелеными ногтями. Один из с таким тщанием намалеванных соком символов смазался.

И изваяние Венеры-Афродиты подрубленной елкой стало наклоняться. Помощники и кладбищенская дамочка завизжали резаными поросятами. Будто их крик мог остановить падение. За спиной Стаса Магниев успел витиевато выматериться, перекреститься в обратном порядке — снизу вверх и слева направо — и статуя грохнулась.

Раскололся обвивавший мраморную колонну у ног Афродиты зубастый дельфин. Трещины раскусили прекрасные формы. Несколько ломтей мрамора понеслись творожными брызгами в разные стороны, как срикошетившие осколки снаряда. Один чуть не настиг скрывающуюся в дверном проеме вслед за Передерием черную руку. Отломившаяся голова бильярдным шаром смела и погасила фиолетовую свечу.

Сам не желая того, Стас завершил ритуал, только в жертву оказалась принесена не девушка, а скульптура.

И словно бы в миг истаял — не стало над головой потолка. Заколдованным кладом при касании цветка папоротника открылось не загаженное тучами миллиардозвездное небо. И откуда-то со звезд опустился зеленый, под цвет кошачьих глаз, луч, густой как кисель. И упал он не на две большие половинки принесенной в жертву вместо человека Венеры, а окутал растерявшуюся, застывшую посреди разгрома Светлану…