– Яна, – шепнула девушка.

– Да, – сказал я, – доводилось. Дворняга подзаборная, вот что ты за зверь!

Томаш схватил меня за рукав пиджака.

– Не дури, оставь его, не провоцируй.

Я вырвался. И это король?! Этот должен занять место Зузаны?! Я взглянул на Добеша. Добеш прикрыл глаза и пожал плечами. А идите вы, ребятки, подумал я с досадой и, опомнясь, улыбнулся побитой девице:

– Так вас зовут Яна?

– Угу, – откликнулась она.

Сколько ей может быть? Семнадцать, а то и того меньше. Почти не была накрашена, только ресницы, и под глазами немного фиолетовых теней. Впрочем, может быть, тени – это и не грим. За столом воцарилась гнетущая тишина, и Пилат обиженно поднялся:

– Ну ладно, мы пошли назад.

Он по-хозяйски обхватил девушку за плечи и увел к своему редеющему кружку. Богунка хмуро уткнулась в пустую рюмку.

– Закажем еще? – Славик залихватски щелкнул пальцами: – Пани Махачкова, повторите, пожалуйста…

Но пани Махачкова не отреагировала, и главный редактор отправился к стойке сам.

– Ты же знаешь, – сказал Томаш, – какой это идиот. Чего ты с ним связался?

– Пошел ты…

– Идиот, – повторил Том, – и перед этим идиотом тебе не надо… тебе нет нужды, – поправился Том, – выставлять свои комплексы. Ты свое дело знаешь и играешь в высшей лиге – так откуда комплексы?

– Ты это о скрипке? – спросил я.

– Черта с два, – возмутился Том, – я говорю о твоих текстах!

– Ах, вот ты о чем!

– Именно, – сказал Том, – ну подумай, зачем тебе позволять доить себя?

– Ну да, наверное, ты прав. Может, из-за Зузаны… Сентиментальным стал…

– Пилат… – ухмыльнулся Гертнер, – послушай, да ведь он ничтожество!

– Пилат?

– Примитив, – сказал Том, – и если ребята думают, что он заменит Зузану…

– Похоже на то, – сказал я, – бьюсь об заклад, что так они и думают. Бонди-то уж наверняка, – улыбнулся я Добешу, который делал вид, что не слушает, но слушал. И чертовски внимательно.

– Да что такое Пилат в этой большой игре? Обычная шпана!

Богунка лениво перегнулась через стол, – как и Добеш, она все слышала, – и ее руки, которые чертили в воздухе какие-то замысловатые фигуры, вдруг сомкнулись перед глазами Тома:

– А ты кто такой?

. – Я? – удивился Томаш.

– Вы, пан Гертнер.

Ее супруг, главный редактор Славик, все еще вел переговоры с пани Махачковой. Барменша как раз соизволила им заняться, когда Богунка острыми когтями вцепилась Тому в шевелюру.

– Разумеется вы, пан Гертнер. Кто ты такой? – ледяным голосом повторила Богунка. В ее тоне не было ни капли легкомысленного кокетства, только трезвая, холодная ярость, о причине которой мне оставалось лишь догадываться.

– Я? – совершенно оторопел Том.

А догадаться мне позволяла замеченная под столом возня. Так что я мог ничему не удивляться.

– Ты…

– Ну, вот нам уже и несут… – воскликнул внимательно слушавший их диалог Добеш. Это предостережение оказалось весьма кстати. Если не для Тома, который лишь испуганно оглядывался, то, несомненно, для Богунки. Второпях она еще успела послать Славику улыбку. Лучезарная улыбка всепрощающему мужу. Спасибо, милый!

– Ты…

За долю секунды до этого Богунка отдернула руки от лица Тома, и пани Махачкова смогла спокойно поставить перед нами новые стаканы.

– На сон грядущий, – сказал Славик.

– Будем здоровы, – поднял свой стакан Добеш.

Конечно, я был на стороне этих двоих. Добеша и Славика. Нормальные люди.

– Что я? – сказал Том.

– Ты… – прыснула со смеху Богунка.

– Ну?!

Хотя мы, нормальные, составляли большинство, нам не оставалось ничего иного, как наблюдать за этими двоими.

– Ты суслик!

Богунка захлебывалась от смеха. Славик встряхнул ее:

– Хватит, Бодя!

Он повернулся к Томашу.

– Это нервы, Том, извини, ты ведь ее знаешь.

– Он суслик, – заходилась от смеха Богунка, пытаясь сбросить руку Славика. – Смешной суслик!

Томаш держал в руке рюмку, он снова побледнел – наверное, ему и впрямь было плохо.

– Пардон! – Он как во сне поднялся из-за стола, нашел в себе еще силы поклониться Богунке и поспешил в туалет.

– Ступайте за ним, – заботливо сказал Славик и обнял жену за плечи. – Он переутомился. Мы все переутомились. У нас в редакции страшная запарка.

У Геды всегда был вкус. Мы сидели в углу комнаты в удобных мешкообразных креслах, и между нами стоял низкий круглый столик с углублением посередине, частично заполненным бутылками «Отца Нормана», кубинского «Рондо» и фиолетового «Болса». Я представил себе, как этим последним Геда врачует сердца своих отчаявшихся читательниц. Свет полз в наш угол из другого конца комнаты. Его источником была змеевидная белая трубка. На столе стояла еще пепельница с рекламой пива «Туборг», хрустальная двухъярусная сигаретница и две чашечки кофе.

– Ужасно! – У Геды было серьезное, сочувствующее лицо; газовый камин, как настоящий, создавал уют.

– Думаю, я здорово влип.

– Но если ты не виноват…

Я пожал плечами:

– Факты я тебе изложил.

Она задумчиво курила. На ней были широкие черные бархатные брюки, розовая шелковая блузка со свободными рукавами и шарф – одним его концом она играла, а другой прикрывал глубокий вырез.

– Что будем делать? – спросила она деловито.

Я невольно улыбнулся. Вот ведь какой хороший товарищ моя бывшая жена! Итак, что же мы будем делать?

– Не знаю.

– А ты думаешь, Бонди…

Уже отдохнувший, я пытался описать Геде случившееся как можно вразумительней.

– Завтра я этому капитану позвоню.

– Нет.

– Почему?

– Бонди мог быть у нее вчера вечером, но мог и не быть. Ты думаешь, они это не выяснят?

– Не знаю.

– Лучше подожди. А самоубийство исключено?

Я кивнул. Все, что я рассказал Геде, я рассказал как нельзя точнее, но о некоторых подробностях все же умолчал. Например, о том, что на черенке ножа были вырезаны наши с Зузаной инициалы.

– Может, это сделал какой-нибудь сумасшедший?

– Как это? – спросил я недоверчиво.

– Ну, какой-нибудь отвергнутый поклонник.

– Глупости. Единственным отвергнутым поклонником там был я.

– Да, вы ведь, кажется, решили расстаться?

Она спрашивала, хотя отлично знала, что это так. И что она внесла в это немалый вклад.

– Но я не имела в виду никого из знакомых, – сказала Геда, – наоборот, кого-то совершенно неизвестного. Какого-нибудь увальня из медвежьего угла, который вырезал все ее фото, пялился на нее по телевизору, а жена у него сбежала с цыганом – вот он и помчался в Прагу предложить Черной руку и сердце.

– Ну да, а в сумке вез ей гуся, – перебил я Геду, – но так как Зузанка не хотела и слышать ни о замужестве, ни о гусе, этот увалень схватил нож для бумаги и убил ее… Так ты себе представляешь? – прибавил я иронически.

– Я размышляю, – сказала Геда. – Знаешь, сколько у известных людей безвестных поклонников?

– Не знаю, – отрезал я, – но считаю, что безвестные поклонники не ходят к своим кумирам с тем, чтобы убить их, а потом аккуратно стереть отпечатки пальцев и все такое…

– Во что была Зузана одета? – неожиданно спросила Геда.

– Одета?

– Когда ты ее нашел.

– В черную блузку и джинсы, расшитые сердечками и бабочками.

– А днем, когда заезжала к тебе в Труддом?

– Тогда на ней было платье, – вспомнил я. – Такое длинное, концертное. Для телевидения.

– А что она обычно носила дома?

Я не понимал, куда клонит Геда.

– Послушай, – сказала моя бывшая жена, – вот в чем, к примеру, ты пришел к ней?

Теперь я просто ничего не понимал.

– В обычном костюме. Синем в полоску.

– А сейчас на тебе свитер и старые джинсы, – критически оглядела меня Геда, – и, насколько я тебя знаю, так ты чаще всего и ходишь.

– Ну и что?

Разговор о моем скудном гардеробе и неумении одеваться, как подобает элегантному мужчине, казался мне бессмысленным.