– Что говорят? – задумчиво повторил Бубеничек. – Ну, говорят, что Зузанка не сама это сделала. Что ее кто-то… того, убил.

– Это правда, – подтвердил я. – Здесь они не врут.

– Да? – сказал Бубеничек. – Но это же ужасно, Честик! Бедная девочка…

– Бедная, – повторил я, – а что еще говорят?

– Что тебя замели, – вздохнул Бубеничек, – дескать, убил ее ты. Но это вряд ли. Так мне кажется.

– Вряд ли, – ответил я. – Это вряд ли.

– Да мы вам верим, – вежливо сказал капитан, – пойдемте лучше в кухню. Здесь вам, пан Бичовский, не стоит оставаться, – добавил он добродушно.

Я весь вспотел, и перед глазами у меня, как в тумане, плыли тени, шумно двигающиеся по комнате. Должно быть, я разочаровал медвежонка – не закричал, не потерял сознание, не расплакался. Это была совершенно особенная минута: мне казалось, что я робот, запрограммированный каким-то циником. Хотя во мне самом в тот миг ничего циничного не было. Только странная, парализующая тупость, исключающая любые сложные рассуждения и тем более – действия. Не прошло и тридцати секунд, как я уже набирал номер. Я знал, что она наверняка мертва, но вызвал «скорую». Врач с санитаром приехали через пятнадцать, нет, через тринадцать с половиной минут – я знаю это точно, потому что сидел в передней в кресле и, не отрываясь, смотрел на часы.

– Давайте все запишем, – предложил капитан. – Только спокойно. Выпьете кофе?

– Да, – ответил я.

– Сигарету?

Я послушно закурил. Пока мы еще не вышли из комнаты, я всякий раз вздрагивал, когда фотограф щелкал затвором, и окружающие меня предметы и люди начинали тонуть в еще более густом тумане.

– Я понимаю, для вас это был шок, – сказал капитан. – Так что ограничимся самым необходимым.

Сидя в передней и глядя на часы, я думал только о том, когда же появится «скорая».

– Итак, Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия – музыкант.

Когда «скорая» приехала, врач вызвал милицию, а санитар остался стоять у двери. Он смотрел на меня как на сумасшедшего и, видимо, считал, что я попытаюсь сбежать. От кого? Впрочем, меня не интересовали мысли санитара.

– Я пришел около половины десятого, – произнес я, и капитан придвинул ко мне пепельницу. – Мы договорились на восемь.

– Почему вы опоздали?

Я усмехнулся:

– Надо было ее знать, – и махнул головой в сторону комнаты.

– Ну, я-то ее только по телевизору видел, – светски сказал капитан.

– Извините, – я глотнул кофе. – Если она сказала – в восемь, то прийти в полдесятого значило в самый раз… К тому же у нее была запись в «Беседе» – я с ней говорил после обеда.

– В «Беседе»?

– Нет, она приехала ко мне… Мы играли в Доме трудящихся.

– Но вы договорились на восемь.

– На восемь. На всякий случай я ей еще позвонил.

– Когда?

– Сразу после восьми.

– Сюда?

– Сюда.

– И ее не было дома?

– Нет, – покачал я головой. – Никто не взял трубку.

– А когда вы кончили выступать?

– В шесть, как обычно. Мы всегда по субботам кончаем в шесть, а потом с семи до девяти репетируем в малом зале. Новую программу…

– Значит, с семи вы репетировали, а чуть позже восьми звонили? – перебил меня капитан.

– Нет, – сказал я, и чашка задрожала у меня в пальцах. – Я не был сегодня на репетиции.

– Почему?

– Когда ко мне утром приехала Зузана, то я сказал нашему шефу, что не приду на репетицию… Потому что мы кончаем в девять, а то и позже.

– И где вы были?

– Дома.

– Так вы звонили сюда из дома?

– Да.

– Пан Бичовский, – с интересом посмотрел на меня капитан, – если вы после выступления поехали домой, то почему же не оставили дома инструмент?

Мой футляр со скрипкой лежал на столе.

– Я знаю, это выглядит глупо…

– Пан Бичовский…

– Мы собирались устроить небольшое торжество… Так договорились.

– И вы хотели поиграть для хозяйки? – понимающе спросил капитан.

– Ну да.

– А что это должно было быть за торжество, осмелюсь спросить? – в голосе капитана звучала ирония.

– Мои именины… Мы хотели их отметить. Я должен был вернуть ей сегодня ключи.

– Вот как, – протянул капитан.

– Вы все равно это узнаете, – сказал я нервно. – Дело в том, что мы уже разошлись.

Мы оба помолчали. Затем капитан задумчиво погасил сигарету.

– Дело обстоит не лучшим образом, – заметил он тихо. – Пан Бичовский, вы живете один?

– Один, – ответил я.

– Где?

Я лихорадочно соображал. После выступления я оказался дома примерно без четверти семь. Голова болеть перестала, зато донимал голод. В закусочной на Петршинах я съел два бутерброда. Да, это было где-то без четверти семь. Встретил ли я кого-нибудь из знакомых? Нет, никого.

– Значит, из дома вы звонили Зузане Черной только один раз. После восьми. Правильно?

– Да, – сказал я.

– Но пришли вы в полдесятого?

– Да, – сказал я.

– Видимо, были совершенно уверены, что к этому времени Зузана Черная вернулась домой?

– Я понимаю, это выглядит глупо…

– Вы это уже говорили, пан Бичовский.

– Я не был уверен! Просто мне не хотелось больше звонить.

– И вы решили, что даже если хозяйки не будет, то вы ее подождете. Как-никак ключи у вас были.

– Ничего я не решил, – закричал я. – А ключи у меня, понятное дело, были.

– Да вы успокойтесь, пан Бичовский, – любезно сказал капитан. – А этот нож, – он показал глазами в сторону комнаты, – этот нож – ваш?

Дискотечная публика освободила зал «Ротонды», и барменша пани Махачкова открыла свою лавочку. Обычно в «Ротонде» с восьми до полдесятого шла какая-нибудь программа, чаще всего ширпотреб, рассчитанный на молодежь, а с десяти «Ротонда» превращалась в джаз-клуб. Вместе с клубом открывался бар, и, хотя по понедельникам было затишье: джазовая программа не исполнялась, пани Махачкова работала, как всегда, с десяти вечера до двух ночи, обслуживая не только поклонников джаза. Было в порядке вещей, что в понедельник сюда набивалось довольно много народу – в основном музыканты и их друзья, которых у входа тщательно фильтровал Вацлав Бубеничек. Но на сей раз он этим заниматься не стал, только проверил кассу, перекинулся парой слов с девицей, которая в обклеенной афишами будке продавала билеты, и отправился со мной в бар.

– Да это никак Честик, – радостно воскликнула пани Махачкова, – а я уж думала…

Она осеклась.

– Чего люди не наболтают, – усмехнулся я, стараясь выглядеть как можно непринужденней.

Что именно пани Махачкова думала, мне было совершенно ясно. Убийца Честмир Бичовский перед судом… Убийство из-за поруганной любви… Кровавое злодеяние ослепленного страстью безумца… Обманутый скрипач заносит стальной нож… Подарок к свадьбе становится уликой… Сердце на рукояти ножа, нож по рукоять в сердце… В свободные минуты, когда торговля спиртным замирала, пани Махачкова, сидя за своей стойкой, запоем читала истрепанные книжечки, именуемые обыкновенно низкопробной литературой.

– А мы уж тут с паном Бубеничеком думали… – Махачкова не договорила. – Но я рада, Честик, правда, очень рада.

Предположим, подумал я.

– А что вам налить?

Я попросил вина, а вышибала Бубеничек, как обычно, апельсиновый сок. Мы пока были в баре единственными посетителями, и пани Махачкова, обслужив нас, вернулась на свое рабочее место в углу, где на электроплитке всегда бурлила вода для кофе и где она держала часть своей библиотеки – самые свежие, недавно добытые шедевры.

– И что вы об этом думаете? – спросила она сочувственно.

– Жуткое дело, – сказал я, поскольку Бубеничек молчал. Вопрос пани Махачковои, впрочем, и не относился к нему.

– Ведь правда? – обрадованно закивала эта заядлая книжная моль.

Я надеялся, что теперь-то она оставит нас с Бубеничеком в покое, но жестоко ошибся.