Это не был рак. А рак был единственной болезнью, которой она боялась.

Зузана…

– Ты должен больше верить в свои силы.

– Ты о чем?

– Ты все время чего-то боишься. Почему?

– А почему бы мне не бояться?

– Должны же быть какие-то основания. А у тебя их нет.

– Может, и есть.

– Ни малейших. Ты это нарочно. Нарочно все портишь.

– Что все?

– Все!

У Зузаны навернулись на глаза слезы. Не от жалости, нет. Напротив, от злости.

– Но я тебя люблю, Зузанка!

– Не любишь! Ты трусливый эгоист и больше всего хочешь, чтобы я была такой же.

– А ты не такая?

– Нет.

Боялась ли чего-нибудь Зузанка? Во всяком случае, не болезни. Кто же, кто мог ее… Я лежал с бокалом в руке, измученный и беспомощный. Я не знал.

– Я люблю людей, а люди любят меня. Поэтому мы не подходим друг другу.

А должен ли я был знать? Наверное, да. Потому что кому было знать, как не мне. Я, несомненно, был одним из самых близких ей людей. И несомненно, самым близким за последние два года.

– Что ты, собственно, про меня знаешь? Думаешь, я дура? Не догадываюсь, что ты обо мне думаешь?

– Ты не дура, Зузанка.

– Хам!

А что мне, в самом деле, известно о Зузанке Черной? То есть было известно? Когда я еще жил с родителями, у нас в книжном шкафу стояло несколько страшно длинных и занудных книжек. Мама их, кажется, никогда не читала. Может, отец. Так вот, я помню одну из них. Она называлась «Родная душа – потемки».

Что мы вообще знаем друг о друге?

Если бы Зузана знала меня хоть чуточку больше, то не корила бы постоянно из-за моих комплексов. Когда мы во второй раз сошлись, я о них, можно сказать, и не подозревал. И работал. Прямо-таки рвался работать.

– А почему ты, собственно, развелся? – спросила она меня как-то.

Я улыбнулся. Неискренне.

– Да мы, собственно, и не разводились. Скорее разошлись.

– Но ты разведен?

– Конечно.

– Тогда не болтай зря, – сказала она удовлетворенно.

Поначалу именно она нисколько не сомневалась в том, что мы поженимся.

Я подумал о своей бывшей жене. Стоило ей позвонить, Геда нормально восприняла бы мой звонок в такой час.

Я вспомнил, что отключил телефон. Бокал у меня в руке уже опустел. Последний проблеск сознания принес мне облегчение: я понял, что засыпаю.

Я даже не заметил, с чего все началось, а Бубеничек уже вмещался. Тот пижон в кожаной куртке разбил бутылку, а потом отвесил своей заплаканной девице пощечину. Пока вышибала огибал стойку бара, какой-то плечистый крепыш попытался утихомирить пижона, но тот оказался боевым малым – и вот уже крепыш зажимал платком разбитый нос.

– Ц-ц-ц, – возмущалась пани Махачкова, но пижона с заломленными назад руками уже без труда доставили к выходу.

Побледневшая девица, зареванная и побитая, собралась было бежать за своим мучителем, но кто-то из их компании остановил ее.

В «Ротонде» скандалы были редкостью. Во-первых, здесь в основном собирались люди, хорошо знакомые друг с другом, а во-вторых, все хорошо знали Бубеничека. Пижон в темных очках был о нем осведомлен явно недостаточно.

– Что вы сказали? – Я не расслышал вопроса пани Махачковой.

– Вы его не знаете? – повторила барменша.

– Этого? – Я обернулся к лестнице, по которой осторожно спускался Бубеничек.

– Того, в куртке.

Я покачал головой: «Не знаю».

– А ту девушку?

Девица больше не плакала, а крепыш с разбитым носом наливал ей вина.

– Нет, я никого из них не знаю.

– Хм, – высказала недовольство пани Махачкова, – я тоже.

Бубеничек с серьезным видом сообщил что-то девушке и крепышу. Говорил он шепотом; девушка пожала плечами, а парень нахмурился.

– Вот ведь нервные люди пошли! – Бубеничек опять вернулся на стул рядом со мной.

– И не говори, – кивнул я. – Однако дорого им обходится такая нервозность!

Бубеничек улыбнулся.

– Этот пижон посулил мне нож в спину. В следующий раз.

– Тебе это, наверное, уже многие сулили?

Бубеничек засмеялся:

– Да уж, наобещали порядком.

– Ты мужик хоть куда.

– Иди ты к черту, Честик.

– Да ладно, – сказал я, – я пошутил.

Бубеничек озабоченно поглядел на компанию в противоположном конце бара, в которую входили крепыш, побитая девица и еще несколько типов.

– Ты их знаешь?

– Меня уже пани Махачкова спрашивала – нет, не знаю, – покачал я головой.

– Не люблю новых людей, – пожаловался Бубеничек. – Старею, наверное. И что-то тошно все…

– С чего это?

– Да погода гнусная. Мне осенью всегда тошно. Не люблю зиму.

– Понятно.

Компания напротив собиралась уже расплатиться. Девица отгоняла назойливого крепыша, который пытался подать ей пальто.

Я посмотрел на часы:

– Наверное, никто не придет, а?

– Куда они денутся? Да вот, пожалуйста, – слегка наклонившись. Бубеничек вслушивался в шум на лестнице. Они уже спускались…

Бубеничек встал и дружески приветствовал ребят, а я, сидя к ним спиной, уткнулся в пустую рюмку.

– Еще, Честик?

Я кивнул, и пани Махачкова запустила руку под стойку. К своим завсегдатаям и знакомым она проявляла крайнее радушие. Это только посторонним да еще иностранцам случалось иногда – особенно при слабом наплыве посетителей – довольствоваться одним лишь красным французским или белым мозельским.

– Не может быть, – рука, принадлежащая обладателю глубокого баса, похлопала меня по плечу.

– Привет, – сказал я.

Это был Бонди.

– Кто бы мог подумать, – скорбно продолжил толстый менеджер и тяжело вздохнул.

– Салют, – сказал Добеш.

– Гляди-ка, Бичовский, – заголосил Милонь Пилат, соперник Зузанки по части зрительской любви и певческой славы.

Я машинально заметил, что при появлении Пилата компания, которая совсем было собралась уходить, застыла на месте, в первую очередь, конечно, ее женская половина, и вскоре пальто как-то сами собой снова оказались на вешалке.

Пилат был мой ровесник. И десять лет назад считался между знатоками звездой рока. Теперь же он пожинал славу, исполняя немудреные шлягеры, та-да-да-да-а и все такое. В отличие от Зузанки Черной Милоню на его крутой дороге вверх пришлось изрядно попотеть. Кроме этих троих, из спутников Бонди я знал еще Кодыша, музыкального редактора на радио, фолк-певицу Крутову, необычайно умную и уродливую девицу, и Томаша Гертнера.

– Привет, а я думал, ты будешь с Анди. Он ведь к тебе помчался. – И я повернулся к Бубеничеку, который что-то нашептывал в мясистое ухо Бонди.

Томаш в ужасе воздел руки.

– Не надо о нем, прошу тебя. Я избегаю его изо всех сил, а этот псих меня везде преследует. Вы незнакомы?

Рядом с Томом стоял седеющий щеголь в безупречного покроя пиджаке, рубашке в мелкую синюю и белую клетку и с лиловым платком вокруг шеи.

– Это мой новый шеф.

– Славик, главный редактор «Подружки».

– Честя Бичовский, мой старый друг, – представил меня Гертнер.

– А это моя жена. – Щеголь выловил из кружка, обступившего Пилата и Бонди, экзотически размалеванную красотку. Я решил, что эта парочка должна быть идеальной супружеской четой, если только красотке не мешает небольшая разница в возрасте. Лет эдак в тридцать.

– Славикова, Богуна, – послышалось из-под грима и пудры, – очень приятно.

Тон, каким были сказаны эти слова, оказывал то же действие, что анестезия у стоматолога. В кабинете вы ничего не ощущаете, а дома лезете на стенку. Она подала мне руку, и ее пожатие было подобно мине замедленного действия.

– Би… Бичовский, – покраснел я.

Нет, товарищ главный редактор вряд ли счастлив в браке – разве что страдает старческим маразмом и катарактой.

Я заметил, как подмигнул мне Том.

– Старый друг, новый шеф, – бодро вещал он, заполняя опасную паузу, когда я медленно и не без труда высвобождал свою руку из ладони пани Богунки. – Это знакомство надо отметить.