– Почему ты надел тогда синий костюм?

– В смысле выходной?

– Да.

– Но мы же договорились торжественно отметить расставание, – произнес я невесело.

– Ага, – сказала Геда, – так что маловероятно, чтобы Зузана намеревалась составить тебе компанию в том, что на ней было: в джинсах с бабочками.

До меня начинало доходить. Геда с удовольствием убеждала себя, что она в свои тридцать, на мой взгляд, вполне еще юных лет – зрелая, опытная женщина, и одной из многих черт, которые она не переносила в Зузане, было чрезмерное внимание потенциального Золотого Соловья не только к своей внешности, но и к тряпкам. В течение одного концерта Зузанка могла, не колеблясь, хоть четырежды сменить наряд, и благодаря портнихам у нее не было проблемы свободного времени.

Нет, маловероятно, чтобы Зузанка собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Так она одевалась, только когда бывала одна. Мне вспомнился достаточно типичный случай. Как-то к ней заявились пионерки откуда-то из-под Праги. Мол, не споет ли она у них на новогоднем вечере. Две испуганные девчушки с альбомами под мышкой. Я говорил с ними в передней, и Зузана крикнула мне:

– Попроси подождать.

Я усадил их на кухне, поставил чайник, а вскоре Зузана позвала нас в комнату. Девчонки глаз от нее не могли оторвать, и Зузане это явно льстило. Великолепное платье (а минуту назад – джинсы и растянутый свитер), на левом виске цветок в распущенных волосах (а минуту назад – хвостик, стянутый резинкой). Она играла, и это доставляло ей наслаждение. Мне это не мешало. Она обожала эффекты. И случайности, которые, впрочем, всегда тщательно готовила. Причем последние приводили ее просто в восторг. Хотя у нее все дни были расписаны (да и как иначе перед Рождеством), она пообещала пионеркам, что приедет к ним и споет. И, естественно, обещание свое выполнила. Подобные обещания Зузанка выполняла всегда. Почему? Наверное, ради сияющих глаз, которые таращили на нее эти тринадцатилетние девчушки. Она говаривала, что у нее романтическая натура, всячески подчеркивала это в газетных интервью, любила, когда ее снимали с плюшевым медвежонком.

Нет, маловероятно, чтобы Зузанка Черная собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Предстоял наш последний вечер вдвоем. Незабываемый для обоих. Для каждого по-своему. Она наверняка хотела, чтобы в моей памяти остались блестящие серьги, строгий покрой вечернего платья, тихая музыка – ни в коем случае не поп, скорее Вивальди. Так примерно представляла себе Зузанка наше прощание.

– Так что же? – спросила Геда.

– Я тебя понял, – кивнул я. – Из «Беседы» она должна была вернуться довольно рано, дома никого. И тот, кто пришел, мог быть только хорошим знакомым. Случайные посетители отпадают.

– Либо этот кто-то был с ней все время, – сказала Геда.

– Тогда это опять-таки Бонди.

– Или любой другой хороший знакомый, исключая тебя.

– Да уж, – сказал я, – меня, пожалуйста, исключи.

– А это, я думаю, милиция выяснит, так что совершенно излишне звонить капитану.

– Добеш, Бонди, кто-то из ансамбля, – считал я на пальцах, не упоминая на всякий случай Колду, – наверняка кто-нибудь из них.

– Посмотрим, – сказала Геда.

– Завтра ребят обязательно допросят.

– Вот видишь. Можешь не волноваться.

Кофейная гуща на дне чашки покрылась трещинами и стала похожа на миниатюрное торфяное болото.

– Хочешь чего-нибудь выпить? Может, включить музыку? – ободряюще спросила Геда.

Я кивнул. Она поднялась с кожаного мешка, который испустил душераздирающий стон, и включила проигрыватель. Это был Джимми Хендрикс. Я наморщил лоб, пытаясь вспомнить.

– Что-то знакомое. Как это называется?

Геда взяла конверт:

– «In from the storm», то есть «Возвращение из бури».

– Точно, – сказал я, – точно.

Я слушал музыку и, прищурив глаза, наблюдал за Гедой. Моя бывшая жена напряженно размышляла, и мне вспомнилась одна странная супружеская пара. Они поженились, когда ему было двадцать четыре, а ей на год меньше. У них не было детей, и через восемь лет они развелись. Причем вовсе не из-за отсутствия детей. Она потом вышла замуж и прожила со вторым мужем два года. А спустя четыре года они снова поженились. Оба были тонкие, остроумные люди, и тот, кто их не знал, мог подумать, что отношения их длятся с юности. Они отлично дополняли друг друга. Более того, в этом возрожденном браке они произвели на свет дочь. Но я-то знал, как обстояло дело с этими двоими. Они остро нуждались друг в друге. Так дополняли один другого, что могли жить только вместе. И многие мои знакомые, которым их отношения были известны так же хорошо, как и мне, без колебаний называли это идеальным сосуществованием – любовью, если хотите. Я – нет. И в первую очередь потому, что мой брак с Гедой имел все шансы на такой же финал. Два верных товарища, которые чувствуют потребность друг в друге, – и вдобавок взаимная поддержка и терпимость. Ужас! Пара сонных рыб в аквариуме – одном на двоих. А раз уж мы так терпимы и чутки друг к другу, то почему бы не назвать это любовью? Назвать, конечно, можно, но только такой подход к чувствам будет подходом человека, который уже в восемнадцать подсчитывает, сколько ему осталось до пенсии. Но, отбросив все эти глупости насчет чувств, кто скажет, что два разнополых существа не могут быть друзьями? Мы с Гедой, если не принимать во внимание наше досадное семейное интермеццо, были тому ярким подтверждением.

– Перевернуть?

Я кивнул.

Геда перевернула пластинку, снова села на кожаный мешок, и мы продолжали размышлять.

– Мотив… – сказала Геда. – Я перебираю в уме окружение Зузаны, и знаешь, Честик, подходящего мотива не нахожу ни у кого. Или, наоборот, у многих.

– Многие – это слишком, – сказал я, – умерь пыл и объясни, кого ты перебираешь?

– Так, – согнула пальцы Геда, – значит, дольше всего были знакомы с Зузаной трое: Добеш, Гертнер и ты. А так как ты не в счет, то… послушай, а Томаш… что это за статьи он написал в последнее время о Зузане?

– В «Подружке»?

– Да.

– Хамские, – ответил я. Все шифры, которыми подписывался Гертнер, я, естественно, знал. И не я один. Борец за идею, Томаш, на радость согражданам, песочил не только Зузану. В своих крайне ядовитых заметках он громил, по существу, весь Олимп чешской и моравской поп-музыки.

– Вот видишь!

Я махнул рукой.

– Во-первых, он не одинок, а во-вторых, намерение оздоровить поп-музыку, убивая одного за другим ее законодателей, мне кажется довольно абсурдным. А тебе? – поинтересовался я.

Геда разжала пальцы и обиженно отозвалась:

– Я ведь сказала: либо мотив имеет любой, либо, наоборот, его нет ни у кого. А что, если это связано с Зузаниным контрактом?

– С каким контрактом?

– Как, ты не знаешь? – удивилась Геда, но я и впрямь не знал.

– Об этом много говорили в последнее время, – нервно объясняла моя бывшая жена, – ей предложили за границей ангажемент, на полгода и без ансамбля, неужто не слышал?

– Это смешно, – сказал я.

– Почему?

– Бонди бы не перенес… Если бы Зузана полгода пела за границей, группа бы сыграла в ящик. Добеш не продержится полгода на «варягах».

– Как раз Бонди и устроил Зузане контракт.

– Что? – недоверчиво спросил я. – Разве только он решился на самоубийство.

– Да нет же, – усмехнулась Геда, – не забудь, он имел бы с этого договора проценты.

– Черт возьми, – дошло до меня, – так что внакладе остался бы только Добеш. Именно Добеш!

– Ну, – Геда пожала плечами, – тут я бы не спешила с выводами. Насколько мне известно, Зузана тогда ничего не подписала, и вообще там возникли какие-то сложности.

– А теперь? – спросил я. – Существует этот контракт или нет?

– Не знаю, – растерялась Геда, – но могу выяснить. Ты думаешь, это важно?

– Разумеется, – воодушевился я, – ведь он мог послужить мотивом!

– Итак, снова Бонди.

– Или Добеш.

– Ну нет, – улыбнулась Геда, – я ведь знаю и Добеша, и Гертнера… так же, как тебя, Честмир.