– За последнее время в СССР уделяется много внимания исследовательским проблемам, связанным с осуществлением межпланетных сообщений, в первую очередь проблеме создания искусственного спутника Земли... Осуществление советского проекта можно ожидать в сравнительно недалеком будущем...
Когда конкретно, Седов, мне кажется, сам не знал, но говорить так смело никто Леониду Ивановичу не запрещал, поскольку те инстанции, которые запрещают, решительно не могли представить себе, что какой-то там спутник – это нечто серьезное, и относились к этому, как к научно-популярной болтовне.
Если бы в это время уже думали о приоритете, о том, что американцы могут нас обогнать, никакой советской пресс-конференции не было бы, хотя бы потому, что она могла встревожить американцев и активизировать их работы. Поэтому прозвучавшие через несколько лет упреки, прежде всего американцев, по поводу того, что мы что-то темнили, скрывали свои планы и устроили им «космический Пирл-Харбор», несправедливы. Темнить мы начали позднее, а тогда Седов прямо сказал:
– Возможно, наши спутники будут созданы раньше американских и превзойдут их по весу.
Журнал «Радио» летом 1957 года заранее публикует примерные частоты, на которых будет работать передатчик спутника. Количество статей о спутнике в наших популярных журналах и газетах к осени 1957 года измерялось уже сотнями. Президент Академии наук Несмеянов публично подтверждает, что теоретически проблема вывода спутника на орбиту решена. Наконец, Королев за 17 дней до старта в своем докладе на юбилейном заседании в честь 100-летия со дня рождения К.Э.Циолковского прямо говорит, что советские ученые намерены в ближайшее время запустить спутник.
За рубежом тоже немало писали о наших спутниках. Французский журналист Мишель Рузе, отличными научно-популярными статьями которого в журнале «В защиту мира» я зачитывался в студенческие годы, трезво оценил ситуацию: «Отнюдь не означает, что „Луна Эйзенхауэра“ первой придет к финишу в состязании с ее советским и, может быть, английским соперниками», – писал он еще в сентябре 1955 года.
Так что все знали, что мы хотим запустить спутник, но никто не верил, что мы его можем запустить.
Выступление Седова было, кстати сказать, не первым на эту тему. До этого на заседании Комитета по проведению МГГ в Барселоне вице-президент Академии наук СССР Иван Павлович Бардин тоже говорил о спутниках, но тогда его заявление осталось как-то без внимания. А тут, наверное, потому, что Седов провел свою пресс-конференцию сразу после письма Эйзенхауэра, сообщение это вызвало воистину всемирную сенсацию. Леонид Иванович оказался в центре внимания, ему преподносили шоколадные ракеты, фотографировали со знаменитыми красавицами, а через несколько лет, когда спутник действительно полетел, нарекли «отцом русского спутника». Он, насколько мне известно, подобные утверждения не оспаривал, хотя и не подтверждал, обаятельно и таинственно улыбался, вместо того, чтобы с той же обаятельной улыбкой сказать:
– Уважаемые дамы и господа! Я ученый-механик. У меня есть хорошие работы по гидро– и аэродинамике. Но к ракетной технике и изучению космического пространства я никакого отношения не имею, а служу лишь ширмой, за которой прячутся те, кто имеет...
Но Седов этого не сказал, полмира объездил и «отцом русского спутника» пребывал несколько лет. Мне его всегда было жалко. Мне кажется, это унизительно для настоящего ученого...
Однако нельзя не признать, что выступление Леонида Ивановича в Копенгагене в какой-то степени действительно помогло рождению космонавтики. С незапамятных времен в России дороже ценилось то, что говорят по ту сторону пограничного шлагбаума, нежели то, что думают по тому же поводу с этой стороны. В космонавтике тоже нередко так получалось, что шевелиться нас заставляло чужое шевеление. Наиболее умные и хитрые наши специалисты даже отработали такой прием: на высоких совещаниях в конце доклада небрежно бросали:
– Хочу отметить, что на аналогичные работы в США выделено N миллионов долларов...
И действовало! Впрочем, в Хьюстоне американцы рассказывали мне, что они точно так же пудрили мозги своим администраторам...
Короче, трудно точно сказать почему: под влиянием ли заявления Эйзенхауэра, или советских и зарубежных публикаций Седова, и всей этой шумихи вокруг них, но с августа 1955 года начинается новый виток предыстории нашего спутника.
29 августа Королев отправляет, как тогда говорили, «в инстанции» подробную программу исследования космоса – от простейших спутников до полета человека. Еще раз подчеркиваю: его об этом не просят, никуда его не вызывают, он делает это только по собственной инициативе.
На следующий день – 30 августа – опять-таки по инициативе Королева собирается весьма представительное совещание в кабинете Главного ученого секретаря Академии наук Александра Васильевича Топчиева.
Топчиев был неплохой химик-органик, но, очевидно, куда более сильный научный администратор. С военной поры, когда стал директором Московского нефтяного института, пошел он по этому пути: замминистра высшего образования, Главный ученый секретарь, а потом и вице-президент Академии наук. Это был энергичный и умный человек, с крепкой деловой хваткой. Вместе с несколько «возвышенным» романтиком Несмеяновым «приземленный» реалист Топчиев сумел сделать немало полезного для Академии, пока Хрущев не задумал перестраивать ее по собственному образцу.
На этот раз, с учетом всех событий, Александр Васильевич прикинул, что результатом новой говорильни должен быть не просто «обмен мнениями», а какое-то конкретное решение. Королев выступил с коротким докладом, рассказал, как идут дела с «семеркой».
– На днях состоялось заседание Совета главных конструкторов, – сказал Сергей Павлович, – на котором был подробно рассмотрен ход подготовки ракеты в варианте искусственного спутника. Конкретной компоновкой мы займемся, когда у нас будут все габариты и веса. А пока я считаю необходимым создать в Академии наук специальный рабочий орган, который занялся бы программами научных исследований с помощью целой серии искусственных спутников, в том числе и биологических, с животными на борту. Этот орган должен уделить самое серьезное внимание изготовлению научной аппаратуры и привлечь к этому делу ведущих ученых Академии наук...
Топчиев одобрительно кивал.
– И я поддерживаю предложение Сергея Павловича, – отозвался Келдыш. – Важно назначить толкового председателя.
– Вам и быть председателем, – с ходу парировал Королев. – Вы согласны со мной, Валентин Петрович? – он обернулся к Глушко.
– Согласен. Главное, Мстислав Всеволодович сможет реально оценить возможности создания этой научной аппаратуры в столь короткие сроки. Когда ракета полетит, приборы не должны тормозить нашу работу...,
Так Мстислав Всеволодович Келдыш начал вплотную заниматься спутником. Через несколько лет, полузасекреченный, он получит газетный псевдоним: «Теоретик космонавтики».
Младшему сыну преподавателя Рижского политехнического института Всеволода Михайловича Келдыша, Мстиславу было всего четыре года, когда армии Вильгельма вторглись в Латвию. Семья Келдышей переехала из Риги в Москву. Найти квартиру оказалось делом очень нелегким, и они поселились за городом, в Лосиноостровской. Тут и прожили трудные три года.
Однажды весенним вечером в дом постучали. На пороге стоял усатый человек в простой солдатской шинели. Извинился за беспокойство, аккуратно вытер ноги о половичок, улыбнулся ребятишкам, представился:
– Фрунзе, председатель Иваново-Вознесенского губисполкома.
Михаил Васильевич приглашал профессора Келдыша в Иваново-Вознесенск. Там, в изнуренной разрухой русской текстильной столице, задумал Фрунзе создать новый политехнический институт. Всеволод Михайлович Келдыш стал одним из первых и ведущих профессоров нового учебного заведения.
В 1963 году мне довелось встретиться с Всеволодом Михайловичем, выдающимся советским строителем, академиком архитектуры. Мы беседовали у него дома, в большой полуподвальной квартире рядом с Музеем изобразительных искусств, которую он очень любил и категорически отказывался из нее переселяться куда-нибудь повыше.
