После многодневного напряжения гагаринского старта закрученные в тугую спираль нервы чуть пообмякли, отмокли в фужерах победных тостов, хотя Королев пил мало, чисто символически; как многие честолюбивые люди, он не очень любил делать то, что не умел, но пить он не то чтобы не умел, а никогда не ощущал застолья своей стихией. Кроме того, даже если пьяного и не осуждают, то чаще всего жалеют, а представить себе, что его будут «жалеть», да еще подчиненные, он не мог.
Вся парадная праздничная круговерть сразу растаяла в голове, когда переступили они с Ниной порог сочинского «люкса» № 11 в левом крыле санатория, как только увидел он чистые, тщательно заправленные постели, светлые, в солнечных бликах, занавески, шевелящиеся у двери, открытой в лоджию, и море там, за лоджией, бесцветное по весне, белесое, словно в нем полоскали уже стиранное белье, и очень высокое, поднявшееся к небу и в небо это переходящее безо всякой видимой границы. И Мишину, и Бушуеву, и всем другим замам и помам строжайше запретил он звонить ему и слать телеграммы. Ни Рудневу, ни Устинову не сказал, куда едет, – «в отпуск» и все, но эти-то, если надо, найдут, конечно... Очень захотелось просто поваляться в забытой праздности, почитать что-нибудь человеческое, не «сов. секретное», побыть с Ниной.
В последнее время он очень часто был в отъезде и Нина, конечно, скучала. А хоть бы не в отъезде, какая разница? Все равно он возвращался домой поздно. После всяких неполадок, просрочек, издерганный тупыми начальниками и ленивыми исполнителями, он приезжал домой, раздраженный сверх всякой меры и тут же начинал капризничать, цепляться к Нине, искал ссоры, быстро ее находил и «разряжался». И хотя она понимала, что накрутили его на работе, что просто он издерган, простить ему эту несправедливую агрессивность часто уже не было сил – она дулась, отмалчивалась. Утром, видя ее холодное лицо, он спрашивал ласково, искусно разыгрывая свое недоумение:
– Детонька, что случилось? Что ты дуешься?..
Какой смысл в продолжении ссоры? Она понимала, что все дальнейшее – уже глупо.
– Сережа, милый! Ты что, забыл, что вчера было? – спрашивала она, глядя на него глазами, полными слез. – Ты не помнишь?
– А что? – он произносил это голосом даже не невинного барашка, а голосом чучела злодейски убиенного невинного барашка. На самом деле он все помнил и все понимал.
Однажды рано утром он брился в ванной, когда неслышно вошла Нина, сонная, растрепанная, положила голову ему на плечо и сказала тому Королеву, который был в зеркале:
– Господи, как же мне надоела такая жизнь...
Почему так сказала – сама не знала, но так горько, с болью это прозвучало. Он ничего не ответил, быстро позавтракал и уехал. Вернулся опять поздно, прошел в ее комнату, сел и некоторое время сидел молча. А потом спросил с грустной задумчивостью, без всякого вступления:
– Мне трудно было сегодня работать. Даже руки тряслись, когда вспоминал твои слова. Что же мне делать? Я все-таки какой-никакой ученый, а не могу придумать, как облегчить твою жизнь...
И вот теперь, этой счастливой весной, ему очень хотелось, пусть ненадолго, облегчить ей жизнь, отринуть от себя все, что может помешать ему быть добрым и ласковым, успокоить ее и самому успокоиться. И это удавалось вполне, пока однажды не появились «послы» с Явейной дачи.
Почему у дачи этой было такое странное, непонятное, не русское и не кавказское, название – никто не знал. Под понятием «дача» скрывалось три небольших, добротной постройки, дома, окруженных густым парком. Она входила в состав санатория «Россия», от главного корпуса которого отделялась узким, но глубоким оврагом, бегущим к морю, и, хотя санаторные корпуса стояли рядом, напрямую через колючую чащу пройти было трудно. Сюда и приехал на отдых почти в полном своем составе первый отряд космонавтов. Не было бедного Вали Бондаренко. Уже списали медики Толю Карташова. Лежал в госпитале в гипсовом высоком воротнике Валя Варламов. И Володя Комаров уехал в Ленинград. Остальные все были тут во главе с главным Героем Года, как писали о Гагарине в США. Расслабиться особенно им не давали, поскольку, как и в Звездном городке, находились они под неусыпным оком Евгения Анатольевича Карпова, парашютного тренера Николая Константиновича Никитина и врачей, не считая Михаила Сергеевича Титова – у КГБ были свои заботы. Популярность Юры, достигшая размеров невиданных, мешала ему отдыхать – его моментально узнавали, окружали и не выпускали, требуя фотографий и автографов на чем попало: книгах, газетах, курортных книжках, паспортах, авиабилетах. Даже когда у него заболело ухо и он ходил забинтованный, все равно узнавали, проходу не давали. При Юре находились корреспонденты «Правды» Николай Денисов и Сергей Борзенко, которые писали Гагарину книжку, главы из которой уже печатались в газете. Наведывался и Владимир Иванович Яздовский, наблюдая, достаточно ли «научно» они тут отдыхают: по линии Института авиационной медицины он оставался главным куратором космонавтов. Наконец, частым гостем Явейной дачи был Николай Петрович Каманин.
Во время челюскинской эпопеи Каманин попал в короткий список ранних Героев Советского Союза и носил Золотую Звезду № 2. Еще до войны отслоился он в ту тонкую жирную пенку советской элиты, которая прикрывала многомиллионные толщи нашего общества, был знаменит и обласкан вождем. Он на всю жизнь и остался убежденным сталинистом, но, как человек умный и осторожный, свои политические симпатии не афишировал. Да и какие другие у него могли быть счеты с «великим другом советских летчиков», если в двадцать пять лет – юным несмышленышем – был он уже согрет сталинской улыбкой. Во время войны командовал авиационным корпусом. Воевал вместе с сыном, совсем мальчиком, учил его летать. Сын обещал стать хорошим летчиком: войну закончил с тремя боевыми орденами, – по-отцовски он очень гордился Аркадием. Сын умер в 47-м от воспаления мозга, – это был страшный удар. К моменту организации первого отряда космонавтов Каманин был одним из заместителей Петра Игнатьевича Брайко – начальника Главного штаба ВВС. Когда будущие космонавты должны были лететь в Энгельс на парашютные прыжки, денег у Карпова не было – летели по командировкам штаба, и командировки эти подписывал Каманин
Николай Петрович, возможно, раньше других понял, какие грандиозные перспективы раскрываются перед этими ребятами, и все теснее притирался к новой работе «Идеалом сильного человека стал для меня Сергей Павлович Королев», – писал Каманин. Он действительно подражал наиболее отрицательным чертам Королева, но и боялся его смертельно. Каманину очень хотелось стать тем, кем он и стал вскоре после гагаринского старта: начальником космонавтов. Уже 28 апреля, через две недели после триумфальной московской встречи, Гагарина принимала Прага. И в этой первой поездке с ним был Каманин. А потом началось: Болгария, Англия, Польша, Куба, Бразилия, Канада, Индия, Цейлон, Афганистан, ОАР, Либерия, Ливия, Гана, Греция, Кипр, – это только за первый год после полета! Эти страны чествовали Гагарина – в Каманина тоже: Николай Петрович всегда был рядом. Гагарина принимали Неру, Насер, Елизавета Английская. И Каманина тоже. Это было не просто интересно, – ты все время на виду, о тебе пишут газеты, тебя показывают по телевидению и в кинохронике. Каманин как бы заново переживал давнее, почти забытое чувство триумфа, ощущение своей значимости, с которыми он жил тогда, в молодости, в далеком 1934 году. Но человек, повторяю, умный, Николай Петрович не мог не видеть и принципиальную разницу между прежним и нынешним своим положением. Теперь он сверкал в отраженном свете этих мальчишек, этих зеленых лейтенантиков, стремительно наращивавших звезды на погонах, таких же наивных и несмышленых, каким был и он тогда. Ах, если бы эту славу, да к нынешнему его опыту!..
Каманин и космонавты – интереснейшая тема для анализа хорошего психолога. Здесь страсти и чувства настоящие, драматургия отношений крутая, в этой «пьесе» актерам есть что играть.
