Таким был мир, в который входил наш герой. Мир калужского отшельника и реклам Фрица Опеля, мир лепета на языке АО и секретных разработок Годдарда, мир, которому аплодировали залы Политехнического музея и МГУ и над которым потешались фельетонисты и карикатуристы. В этом мире жили очень разные люди. Королев тоже не был ни на кого похож. Он пришел в него тихо, без шумихи, ясно представляя, чего он хочет и как этого можно добиться. Он понимает всю глубину и всю дерзость идеи полета в межпланетное пространство. Идея эта захватила его сердце, но голова его остается холодной. Он не изменяет девизу своей молодости: «Строить летательные аппараты и летать на них». Было бы неверным предполагать, что на границе 30-х годов произошел некий перелом, полная смена интересов, что авиатор Королев, прочитав брошюры Циолковского, «прозрел» и превратился в Королева-ракетчика, обуреваемого желанием улететь на Марс. Принцип полета ракеты давал ему невиданные скорости, полную свободу от внешней среды, а значит, достижение таких высот, о которых задушенные разреженной атмосферой винтовые самолеты и мечтать не могли. Перерождение авиатора в ракетчика длится долгие годы. От ракетного двигателя на планере – к высотному самолету, от него – к ракетоплану – крылатой ракете, летящей в стратосфере. Эта цепочка не сразу, не вдруг выстроилась у него в голове. Долгие годы, вплоть до окончания Великой Отечественной войны, Королев ищет пути синтеза авиации и ракетной техники.

Независимо друг от друга и почти одновременно с Королевым подобный путь проникновения в космос разрабатывался и некоторыми зарубежными специалистами. Особенно энергично работали в этом направлении представители так называемой Венской школы ракетчиков: Эйген Зенгер, Макс Валье, Франц Гефт, Гвидо Пирке. В одной из своих ранних программ Зенгер, например, выстраивает такую цепочку: стратосферный самолет-космическая лодка (космический транспортер)– орбитальная станция-межпланетный корабль-космический корабль. Своей программе этот замечательный энтузиаст космонавтики оставался верен до конца своих дней и последней крупной его работой, выполненной уже после того как в космосе побывало десять человек, были «Предложения о разработке европейского космического самолета».

Сергей Павлович всегда говорил об огромном влиянии на него идей Циолковского. Но ведь и Циолковский, набросавший схемы космической ракеты, также говорит об авиационном первородстве ракетоплавания.

Во вновь изданной в 1926 году работе «Исследование мировых пространств реактивными приборами» читаем: «Обыкновенно идут от известного к неизвестному: от швейной иголки к швейной машине, от ножа к мясорубке, от молотильных цепов к молотилке, от экипажа к автомобилю, от лодки к кораблю. Так и мы думаем перейти от аэроплана к реактивному прибору для завоевания Солнечной системы».

Через год Циолковский вновь возвращается к той же мысли: «Преобразованный аэроплан будет служить переходным типом к небесному кораблю».

Всего этого не мог не читать Королев, знакомясь с работами Циолковского. И очевидно, что он не только читал все это, но и разделял убеждения Константина Эдуардовича. Евгений Сергеевич Щетинков подтверждал, что в отличие от Тихонравова, считавшего, что в стратосферу лететь надо на бескрылой ракете, Королев, Цандер и сам он, Щетинков, отдавали тогда в ГИРД предпочтение ракетам крылатым. Забегая вперед, скажу, что уже после первого успеха – запуска ракеты 17 августа 1933 года – Королев буквально через неделю – 25 августа – публикует в газете «Вечерняя Москва» заметку с красноречивым заголовком: «Путь к ракетоплану»; Эта заметка начинается так: «Ракетные двигатели, или двигатели, получающие тягу при истечении горящих газов, несомненно должны в будущем найти применение для развития суперавиации».

Все это я говорю для того, чтобы показать, что путь, который историки техники называют «аэронавтическим (т.е. самолетным) путем в космическое пространство», – не заблуждение, не просчет, а существующее до наших дней перспективное направление научно-технического и инженерного поиска со своей богатой и интересной историей. И если попытаться именно с этих позиций проанализировать деятельность Сергея Павловича, написанное и сказанное им в 30-х годах, мы увидим, что, как это ни удивительно, в будущем у Королева все случилось вовсе не так, как он задумывал. Разумеется, допустимо предположить, что если бы – в идеальном случае – ничто не мешало осуществлению его планов, человек вышел бы в космос совершенно другой дорогой. Возможно, на орбиту спутника нашей планеты его вывела бы не баллистическая многоступенчатая ракета, стартующая с Земли, а именно некий заатмосферный ракетоплан, крылатый аппарат с ракетными двигателями, поднятый до границ стратосферы тяжелым самолетом-маткой, нечто, своими «технико-генеалогическими» корнями уходящее в авиацию. Можно даже попытаться подсчитать, когда такое могло бы произойти, если бы не было страшной войны, если бы дали Сергею Павловичу и людей, и средства, и материалы, а не сослали бы его на Колыму. Получается – около 1942 года. Юре Гагарину было тогда восемь лет и первым космонавтом он бы не стал...

Это могло случиться, но не случилось. Случилось то, что должно было случиться.

В 1931 году слета в Коктебеле решили не проводить, и с наступлением летних дней Сергей загрустил: так непохоже было это пустое лето на прежние, когда ночи напролет, до голубых окон, чертил он свои планеры. Впрочем, «пустым» оно было только в представлении Королева. Весь июнь сидели вечерами над ТБ-5 – работы моторной группе подвалило выше головы. Как-то во время одного такого вечернего бдения Сергей встал из-за стола, потянулся и сказал громко:

– Ну вот что. Мы решили организовать при нашем заводе планерную школу...

Вокруг зашумели: идея всем понравилась. Никто не спросил, а кто, собственно, «мы». Никаких «мы» не было. Все организовал сам Королев. Он же уговорил Игоря Толстых дать им на Планерной ИТ-4, написал письмо Олегу Антонову, попросил прислать чертежи «Стандарта», планера надежного и простого. Когда Антонов прислал чертежи, на стадионе имени Томского23 начали строить сразу два планера. Сергей успокоился: жизнь вошла в привычный для него ритм.

Впрочем, привычный ритм этот однажды был нарушен событием чрезвычайным. Две поездки в Донбасс и лавина писем, которые неслись туда из Москвы, возымели наконец свое действие: Ляля приехала к нему. Только на два дня. 5 августа они провели за городом. 6-го пошли в загс. Загс помещался в подвале у Сретенских ворот. За двумя столами сидели две бледные еврейские девушки, кажется, сестры. Одна вела книгу похорон, другая – свадеб. То, к чему он стремился долгие годы, произошло вдруг неожиданно быстро и очень просто.