Если для Сталина повальные репрессии были продуманной политикой, то непосредственные реализаторы этой политики осмыслением ее никогда себя не утруждали. Им прежде всего требовалось придумать дело, нахватать как можно больше людей, уничтожить их с соблюдением некоего ритуала и отрапортовать. Существовал термин: «слипить дело». Именно «слипить», а не «слепить», поскольку новый этот глагол – «липовать» – был производным не от «лепки», а от «липы». А раз так, «липили» первоначально в самых общих чертах, с употреблением формулировок самых расплывчатых, скажем – «заговор». Что за заговор, против кого, с какой целью – это уже детали. И участники «заговора» – тоже детали. Имеет человек к нему отношение или не имеет – не суть важно. Надо просто наполнить оболочку «заговора» каким-то человеческим содержанием, не важно каким. Известно немало случаев, когда приходили человека арестовывать, а его нет – уехал. Не скрылся, не спрятался, а просто уехал на курорт или в деревню. Но даже зная, куда он уехал, его обычно не искали – вместо него арестовывали кого-то другого. В списках «врагов народа, окопавшихся во Внешторге», были Сердюков и Тулупов. Николай Сердюков, друг Клейменова, работал в одном из московских НИИ. Когда его исключили из партии и он понял, что посадят со дня на день, он уехал из Москвы, поселился в другом городе, поступил на завод, и о нем забыли, точнее – руки до него не дошли. А Тулупова – председателя приемной комиссии Берлинского торгпредства – просто не нашли. И искать не стали: пропал, ну и черт с ним.
Но ведь арестованные всего этого не знали! А хоть бы и знали, что бы изменилось? Мог бы Лангемак, даже зная о предстоящем аресте, скрыться? Да нет, конечно! Потому что по понятиям чести человеческой это уже означало бы признание за собой некой вины. Именно благородство жертв было главным помощником палачей: никто никуда не бежал, все сидели на своих местах и ждали, пока их прихлопнут! Не бежали и ждали, потому что никак не могли уяснить для себя главного: во всем происходящем никакой нормальной человеческой логики нет, и всякие их умственные построения, рассчитанные с ее учетом, заведомо негодны.
Положение Ивана Терентьевича было мучительно еще и потому, что, ожидая многие дни допроса, он все-таки не мог к этому допросу подготовиться: сколько ни вспоминал, никаких грехов за собой не помнил, не понимая, что для его уничтожения никакие реальные грехи и не нужны! Ощущай он себя хоть в чем-то виноватым, он мог бы придумывать разные варианты оправдания своей вины, а так неизвестно, к чему было ему готовиться. Единственно, что он мог предположить, так это то, что посадили его за знакомство с врагом народа Тухачевским, у которого он находился в подчинении несколько последних лет. Но ведь невозможно же арестовать всех, кто был связан с Тухачевским (собственно, почему невозможно?), ведь в подчинении у него была практически вся Красная Армия!
Можно даже предположить, что в то время, когда Ивана Терентьевича арестовывали, дела ему окончательно еще не «слипили». Дальше-то все получилось исключительно удачно для следствия, потому что Клейменов стал как бы мостиком, соединяющим два «змеиных гнезда врагов и диверсантов» – Внешторг и РНИИ.
Внешторговцев начали арестовывать давно. Да и то сказать, кого, как не их легче всего было заманить в свои сети Троцкому в Мексике, Пилсудскому в Варшаве и Гитлеру в Берлине? Клейменов знал, что еще в 1936 году арестован был Леонтий Александров, а в мае 37-го – помощник военного атташе в Берлине Иосиф Зенек. Но он не знал, что в одну ночь с ним арестовали заместителя председателя Технопромимпорта Бориса Шапиро, через три дня – начальника Экспертного управления Шмавона Гарибова, потом председателя Технопромимпорта Киселева, Николая Гасюка из Берлинского торгпредства, Алексея Хазова, Мордуха Рубинчика, Владимира Бельгова и других ответственных работников Наркомата внешней торговли. Все они на следствии признались во вредительстве и шпионаже, но кроме Рубинчика, никто даже не упомянул фамилии Клейменова. Избитый до полусмерти Рубинчик «признался» 14 ноября 1937 года, что по совместной нелегальной деятельности был связан с Клейменовым и Бельговым, которые работали в Берлине. Но когда начали дознаваться, как он встречался с Троцким и сколько миллионов лир получал за свои рапорты в Рим, Рубинчик опять принялся за старое: Троцкого никогда в жизни не видел, итальянским шпионом не был и никаких денег не получал. За такое упрямство его, как и большинство других арестованных внешторговцев, расстреляли. Второй раз фамилия Клейменова была произнесена на допросе Лангемака 15 декабря.
Одними из главных тем раздумий узников внутренней тюрьмы НКВД были: «Какая же сволочь меня посадила?!», «Кто написал донос и что в нем написано?!» Между тем раздумья эти были совершенно пустопорожними. Никаких конкретных инициаторов ареста могло и не быть, а мотивы обвинения даже человек с предельно развитым воображением представить себе был не в состоянии. Великого генетика Николая Ивановича Вавилова арестовывали, в частности, на том основании, что отец его якобы жил в Германии. А отец нигде не жил, потому что к тому времени, вернувшись из Германии, умер в России.
Клейменов был арестован 2 ноября, а первые невнятные обвинения в его адрес прозвучали 14 ноября и 15 декабря, т.е. уже после того, как он был арестован. Поэтому чей-то навет был для Лубянки безусловно желателен, но вовсе не обязателен, как и разные другие, тормозящие набранное ускорение юридические «условности», которые только докучали следствию. Тому же Клейменову постановление об избрании меры пресечения сочинили только через месяц после ареста. И у прокурора утвердить забыли. И предъявить обвинение Ивану Терентьевичу на предварительном следствии тоже забыли. Ну, что сделаешь, понять можно: работы невпроворот. При такой загрузке просто невозможно соблюсти все юридические тонкости. А потом, не зря же говорил Генеральный прокурор товарищ Вышинский: «Надо помнить указание тов. Сталина, что бывают такие периоды, такие моменты в жизни общества и в жизни нашей в частности, когда законы оказываются устаревшими и их надо отложить в сторону».
Дело Клейменова вел Соломон Эммануилович Луховицкий, натуральный садист63.
И хотя Клейменов после долгих раздумий и советов с товарищами-сокамерниками решил, что на предварительном следствии плести на себя небывальщину все равно, очевидно, придется, такого мордобоя с первых минут допроса (атака Луховицкого была рассчитана на ошеломление и полное подавление противника) не ожидал, все-таки он – участник гражданской войны, ромбы в петлицах. И как бы ни готовил себя Иван Терентьевич, – не рассвирепеть он не мог, а потому и был избит до потери сознания, пришел в себя только после уколов фельдшера, едва дотащился до камеры, лег пластом и не поднимался до следующего допроса. На следующий день, 16 декабря, Луховицкий показал Ивану Терентьевичу признания Рубинчика и Лангемака и спокойно объяснил, что дело его безнадежно, если он не облегчит своей участи чистосердечным признанием. А потом так же спокойно сказал, в чем конкретно надо признаться. А признаться надо было в том, что в антисоветской организации в Берлинском торгпредстве он, Клейменов, состоял и сам завербовал в нее Киселева, Сердюкова и Тулупова. Надо признаться и в том, что в организации этой состояли Александровы – Леонтий и Степан, Алексей Хазов, Лазарь Газарх, Иосиф Зенек...
– Впрочем, Зенека можно и не писать, – сказал Луховицкий. Потом подумал и добавил: – Нет, напиши на всякий случай...
Клейменов даже удивился, почему следователь вздумал пожалеть Зенека. Он не знал, что Иосиф Яковлевич еще месяц назад был приговорен к расстрелу и его уже не было в живых, как и Рубинчика, которому обещали жизнь за «чистосердечное признание» и клевету на того же Клейменова.
И еще надо признаться в том, что в РНИИ тоже была антисоветская организация и в организации этой он, Клейменов, установил «контрреволюционную связь» с Лангемаком и от него узнал, что в организацию эту входят Валентин Глушко, Сергей Королев, Юрий Победоносцев и Леонид Шварц64.
