Они остались только вдвоем. Все их спутники умерли, не перенеся тяжелого пути.

Она вызывала в памяти образ Колена Патюреля с некоторым колебанием. Словно бы Жоффрей мог все знать! Но он, несомненно, знал. У него была привычка в такие минуты как-то по-особенному прижимать ее к себе и разглядывать с таким вниманием, что это даже немного пугало ее.

Однако если ее одиссея в Марокко, несмотря на страдания, что выпали там на ее долю, продолжала жить в ней светлым воспоминанием о красоте и волшебстве той безыскусной любви, которую питал к ней нормандец, то сама она не понимала теперь, как могла она ответить на его любовь.

Когда она сравнивала все то, что познала в любви раньше, с тем, что переживает в объятиях мужа сейчас, все ее былые чувства казались ей такими убогими.

Она и сама уже не могла понять, откуда приходит к ней это дотоле неведомое ей наслаждение. Каждый раз она заново открывала себя и эти бесчисленные открытия удивляли и ошеломляли ее. И тогда все ее существо ликовало от счастья. В ней смешивались сила и слабость, а наслаждение было, как пронзительная песня, долгая и звонкая. Пробудившись после короткого сна, она иногда упрекала себя за излишнюю чувственность.

И тогда кальвинистская мораль, впитанная ею в те времена, когда она жила с протестантами в Ла-Рошели, приходила ей на память и заставляла румянцем вспыхивать ее щеки.

По утрам Жоффрей краем глаза наблюдал, с какой тщательностью она одевалась, заправляла под чепец из белоснежного полотна свои роскошные волосы, чтобы не выбился ни один волосок, и все это нарочито четкими, немного неторопливыми движениями, словно она старалась восполнить силы после бурной ночи.

Она и не подозревала, что в этом освобождении всего ее существа, в этом расцвете ее чувств не было ничего противоестественного.

Ей исполнилось тридцать девять лет. Она не знала, что зрелость для женщины — возраст наслаждения. Несколько безвкусное стремление юности к любовным играм сменяется в этом возрасте изысканностью открытий. Немногие понимают это.

Пробуждение Спящей Красавицы не длится сто лет, но несколько лет на это все-таки требуется. И тогда наступает время, когда неведающее тело становится святилищем. Отныне извечный ритуал совершается в нем во всей своей магической силе. Это преображение просвечивает даже во взгляде женщины. И мужчины, как правило, угадывают его.

Зрелость — это возраст, когда женщина зачастую достигает зенита своей красоты, ибо совершенствование, к которому она стремилась, обогащая свою личность, теперь, кажется, достигло своего апогея и изменило ее даже внешне: ее движения, ее голос, походку.

И вот тогда, наконец, женщина становится самой собою; чудо свершилось, она — воплощение совершенства, она обладает всеми достоинствами, присущими истинной дочери Евы: очарованием, красотой, женственностью, сердечностью, интуицией. И еще молодостью…

Опасное сочетание, и, если только она сумеет сберечь те ценности, что составляют теперь ее существо, она в этом возрасте — самое грозное создание любви, о котором только можно мечтать.

Такой и увидел Анжелику лейтенант Пон-Бриан ясным, морозным утром на берегу озера, когда он после немыслимо трудного многодневного пути достиг Вапассу.

Озеро спало подо льдом. Снег накрыл его своим толстым покрывалом. Теперь это была гладкая, без единого темного пятнышка равнина. Лейтенант Пон-Бриан пересек ее быстрым шагом истинного индейца, нарушив девственность роскошного белого бархата ковра круглыми следами своих снегоступов. Он продвигался вперед неуклюжей, раскачивающейся походкой, внимательно вглядываясь вперед. Он только что увидел Анжелику: она! Это она!.. Стало быть, то, что говорили, правда: она жива и здорова. И вот, после того как он столько грезил об этой женщине, он подходит к ней.

Анжелика стояла на берегу озера, на тропинке, и, не веря своим глазам, смотрела, как к ней приближается какая-то странная фигура.

Синева свежего утра — иногда зимой выпадают такие — еще окутывала ровный амфитеатр леса и крутых прибрежных скал, в которых прятался форт.

Небо было ни золотое, ни серебряное, ни розовое, ни голубое, а какое-то бесцветно-прозрачное, и лишь на горизонте, там, где грозные скалы охраняют водопады, сиреневые облака образовали причудливый орнамент. На западе, почти вровень с вершинами гор, постепенно стали появляться шлейфы, неожиданно розовые — отсвет восходящего солнца; оно вот-вот должно было выйти с противоположной стороны, из-за кромки черных пихт.

Горы, едва различимые в синеве, казались сейчас далекими, а их погруженные в холодный и чистый сон вершины — неприступными. Лучи солнца постепенно озаряли озеро и фигуру лейтенанта, и она, обрамленная розовым светом, выделялась на снегу резким черным пятном, за которым ползла по белому покрывалу озера длинная тень.

«Кто это?» — подумала Анжелика.

Сердце ее тревожно забилось, и, хотя она была уже почти убеждена, что знает, кто именно приближается к ней, она все-таки задавала себе этот вопрос.

Несколько дальше, на другом берегу озера, из холодного сумрака леса появилась еще одна фигура, укутанная в меха.

«Французы? Господи, и много их там?..»

Лейтенант Пон-Бриан, словно сомнамбула, шел через озеро.

В его мозгу, истощенном изнурительным двухнедельным путешествием, сразу мелькнуло: а ведь то, что именно ее он увидел первой, приближаясь к логову графа де Пейрака, есть предзнаменование успеха.

Как будто она ждала его! Как будто эта женщина, заброшенная вместе с какими-то скотами в лесные дебри, где нет больше ни единой живой души, в своем одиночестве не переставала надеяться, что рано или поздно он придет к ней!

Но по мере того как он подходил, в его голове промелькнула и иная мысль: «В конце концов, ведь она всего лишь женщина. Коварная, верно, как и все другие. Тогда откуда же это безумие, что привело меня сюда?»

И почти тотчас на него вновь нашло ослепление, но теперь уже усилившееся во стократ, ибо она, во плоти и крови, была у него перед глазами. Гимн ликования загремел в его душе, заглушая и усталость, и сомнения. «Это стоило труда, да, тысячу раз повторю, стоило…»

Анжелика молча созерцала его, не веря глазам своим: неужели это возможно, чтобы эту мертвую ледяную пустыню могли оживить вдруг какие-то путники!

А он смотрел на нее, опустив руки. Он уже остановился, но его покачивало. Он преодолел такое пространство и шел так быстро, что теперь ему было трудно стоять неподвижно, и он прилагал усилия, чтобы держаться прямо.

«Какая красавица! — думал он. — О Бог мой, какая красавица!»

Она была все такой же прекрасной, какой запечатлелась в его памяти, от нее словно исходило какое-то сияние, еще более ослепляющее, чем сияние рождающегося утра.

Под плотным капюшоном, которым была покрыта ее голова, он увидел алые губы, блеснувшие, как ему показалось, словно драгоценный камень, и щечки нежного цвета шиповника. Какие нежные, весенние краски! Два тонких оттенка — бледнорозовый и пунцовый — освежали ее лицо с гармоничными, почти иератическими чертами мадонны и придавали ему девичью свежесть. Светло-золотистая прядь волос слегка спадала ей на лоб. Пристальный взгляд ее глаз цвета морской волны безбоязненно скользил по нему, словно изучал его. Она оценивала его, и ему чудилось, что она видит его насквозь… То был взгляд древний как мир, взгляд феи, воплощенной в облике вечной юности. Создание, которое все умеет, все знает, все может, и тело ее — источник всевозможных соблазнов.

Колдунья, богиня, фея.

Да, это настоящая женщина. А может быть, демон!.. Тот, кто приходил повидаться с Пон-Брианом в его форт Сент-Анн на реке Сен-Франсуа, тот кто толкнул его на этот безумный шаг, предостерег его: «Если она и впрямь так хороша, как вы говорите, то это наверняка ловушка дьявола…»

И вот он пожирает ее взглядом. Брови Анжелики, казавшиеся под лучами солнца почти белыми, были слегка нахмурены и отбрасывали на ее ясные зеленые глаза тень, словно тень проплывающего облака, отчего они стали вдруг темными, как глубь моря. Она явно колебалась.