Плоть и идолопоклонство — вот те опасности, кои подстерегают разум, обольщенный расположением другого пола, каким бы это расположение ни было, я подчеркиваю, моральным или физическим. К вашему восхищению госпожой де Пейрак, в котором, мне кажется, я угадал некоторую долю тоски по родине, не примешивается ли и доля вожделения? Разве не из-за этого Пон-Бриан потерял рассудок, а потом и самою жизнь? Я должен вам напомнить, что слишком долго наслаждаться земным блаженством — значит отвратить себя от одной-единственной цели, к которой все мы предназначены: от нашего личного спасения вкупе со спасением всех, значит, отдалить просветление нашей души, ибо, прежде чем предстать перед Богом, она должна освободиться от плоти.

Перечтите пятую эпистолу святого Павла галатам. Она даст вам тему для размышлений. 'Братья мои, руководствуйтесь только разумом, и вы не поддадитесь влечению плоти. Ибо у плоти иные желания, чем у разума… Итак, помните же, деяния плоти легко распознать: это блуд, непристойность, распутство, сладострастие, идолопоклонство, смертная скука, вражда, споры, ревность, ссоры, распри, ересь, зависть, убийство, пьянство, дебоши и другие подобные пороки…

Вспомните, что единомышленники и последователи Христа нашего распяли свой тела, зараженные пороком и вожделением'.

После этих слов великого апостола что еще можно добавить?..

И я закончу, обращаясь к вам: я заклинаю вас, мой дорогой брат, да, я вас заклинаю спасти нас от опасности в лице графа де Пейрака, опасности, угрожающей нам, Канаде, душам, о коих мы призваны печься.

Конечно, он не первый авантюрист и не первый еретик, что наведывались в наши края, но меня не оставляет предчувствие, что, если его не обезопасят тотчас же, нас ждет из-за него, из-за них крушение всех наших начинаний в Акадии, мое поражение и также моя смерть. Я это вижу, я это чувствую… клянусь вам!»

— О Господи, что со мной будет? — громко воскликнул бедный Ломени, обхватывая руками голову. Сердце его рвалось на части. Отец д'Оржеваль поставил его перед выбором, и это было непереносимо.

Он прикрыл письмо рукой, словно хотел скрыть от глаз своих эти слова, так как любое из них еще более жестоко растравило бы его чувствительную душу.

Он не задавал себе вопросов, не искал окольных путей, чтобы найти выход из положения, он понимал, что от него уже не зависит больше ничего. И он с ужасом начинал осознавать, что между ним и его самым близким другом начинает разверзаться бездна, и его охватила паника при мысли, что никогда больше не будет с ним в этой неблагодарной жизни отца д'Оржеваля, как он бывал раньше

— всегда рядом, сильный, озаренный.

«Не покидай меня, друг мой, попытайся меня понять. Мой брат, мой наставник, — умолял он, — святой отец, святой отец!..»

И, упрекая себя в том, что он не обращается к Богу:

«О Господи, не разлучай меня с моим другом. Озари наши души, чтобы каждый из нас лучше понимал другого, чтобы мы не познали величайшего горя смотреть друг на друга с отчужденностью… Господи, ниспошли нам Истину свою…»

Он поднял глаза и в нескольких шагах от себя увидел Анжелику. «Так вот она, — подумал он, — вот она, эта женщина, которую отец д'Оржеваль хочет погубить любой ценой».

А Анжелика, заглянув в кружку, склонилась к котлу, чтобы зачерпнуть воды. Выпрямившись, она бросила взгляд на графа де Ломени и, увидя его лицо, подошла ближе.

— Вы чем-то опечалены, мессир де Ломени?..

Она спросила его тихим голосом, и нежные нотки, прозвучавшие в нем, заставили его задрожать, всколыхнули в нем волну жалости к самому себе, и он готов был разрыдаться, как ребенок.

— Да… опечален… очень опечален…

Она стояла рядом с ним, и он смотрел на нее, растерянный, плененный, уже побежденный ею, а в это время жестокий, бичующий голос где-то в самой глубине его существа повторял ему:

«Плоть и идолопоклонство — вот те опасности, кои подстерегают разум, обольщенный расположением другого пола…»

«Плоть?.. Да, возможно, — подумал он, — но ведь, кроме плоти, есть еще и сердце… Мягкость, нежность, которые расцветают в сердце женщины и без которых мир являл бы собою лишь холодную борьбу».

И он снова увидел: он больной, обессилевший и она ухаживает за ним…

Обаяние графа де Ломени-Шамбора в первую же их встречу произвело на Анжелику гораздо большее впечатление, чем она признавалась себе в этом. Он был человек чрезвычайно мягкий, но незаурядного мужества. Искренняя, открытая душа. И его внешность полностью соответствовала его характеру — статный офицер, привычный к подвигам и испытаниям войны. А серьезное выражение его серых глаз говорило о том, что у него сердце рыцаря. И более близкое знакомство с ним не давало повода к разочарованию. Если же он и колебался иногда в своих поступках, то не из трусости, а из щепетильности, из стремления быть честным по отношению к своим друзьям или к тем, кого он должен был защищать или кому служить.

Он был из числа мужчин, которых всегда стараются оградить от козней злых женщин или неподобающих друзей, потому что и те и другие имеют искушение злоупотребить их чувствительностью и их преданностью.

Вот и сейчас пресловутый отец д'Оржеваль тоже предостерегает его. Анжелика была в этом убеждена. Когда она увидела де Ломени перед белым листом бумаги, исписанным твердым, словно выдающим высокомерие того, кто писал, почерком, ей хотелось сказать ему: «Не читайте этого письма, прошу вас. Не дотрагивайтесь до него…»

Но то была область отношений, куда Анжелика еще не могла проникнуть, ибо область эта охватывала всю жизнь, которую прожили в дружбе граф де Ломени и святой отец д'Оржеваль.

Мальтийский рыцарь тяжело, словно в изнеможении, поднялся и ушел, понурив голову.

Мысль о д'Оржевале не покидала графа де Ломени весь день. Словно сам святой отец тенью следовал за ним и тихонько, но страстно заклинал его. И по мере того как приближалась ночь, голос менялся, в нем появлялись то трагические нотки, то почти детские, и он шептал ему: «Не оставляй меня… Не предавай меня в моей борьбе…»

Да, это был голос его друга Себастьяна д'Оржеваля, и он взывал к нему из их юности, из тех времен, когда оба они воспитывались в коллеже иезуитов, где и завязалась их дружба.

Графу де Ломени в его сорок два года нельзя было отказать в проницательности, и потому он не мог совсем уж заблуждаться, оценивая те мотивы, которые толкнули его друга д'Оржеваля на столь же затаенную, сколь и непримиримую борьбу против пришельцев.

И граф де Ломени, пожалуй, догадывался, чем объясняется эта непримиримость отца д'Оржеваля. Ведь он, Ломени, не познал, как Себастьян д'Оржеваль, леденящий мрак сиротского детства.

У него была любящая мать, знатная светская дама, но она никогда не забывала ни о маленьком воспитаннике иезуитов, ни о рыцаре Мальтийского ордена, коим он стал позже. Она часто писала ему, посылала в коллеж изумительные подарки, которые иногда приводили его в смущение, а иногда в восторг: букетик первых весенних цветов, оправленный драгоценными камнями венецианский тесак, черепаховый медальон с прядью своих волос, варенья, а когда ему исполнилось четырнадцать лет — полный мушкетерский костюм и породистую лошадь. Отцы иезуиты относились к этому снисходительно. Таковы уж матери!..

У него были также две сестры, одна из них посвятила себя Богу. Обе веселые, жизнерадостные, непосредственные. Когда десять лет назад мать умерла, Ломени горько оплакивал ее. С сестрами, которые его очень любили и питали к нему нежные чувства, он поддерживал самые теплые отношения.

В этот вечер в Вапассу, в отгороженном занавеской из шкур углу залы, который уступил ему итальянец Поргуани, он внимательно перечел письмо иезуита, а когда уснул, все его существо было словно пропитано скрытой горечью отвращения к женщине; он улавливал его за каждым словом послания и он знал о его источнике, знал только один.