Там их уже ждала княгиня Настойя, облаченная в дикарские одеяния из кожи и травы и нелепую синюю накидку в белую полоску, выкроенную из материи, которую наверняка выменяли у каких-нибудь путешественников. Тяжело дыша, она стояла, опираясь на толстые палки, и думала о чем-то своем. Вокруг нее, словно зубы из гигантской пасти, скалились каменные глыбы, выложенные таким плотным рядом, что непонятно было, как княгиня, со своей огромной тушей, пробралась между ними.

Гости с хозяевами принялись за угощения и напитки, потом пустили по кругу трубку, изображавшую ворону. Живые вороны сидели на вершине каждого валуна. Сколько их — двадцать, тридцать, сорок? У Эльфабы уже кружилась голова: качалась луна, плыла невидимая из-за древесного лабиринта, но запечатленная в воображении травяная гладь. Казалось, еще чуть-чуть, и она услышит звук этого кружения. Старейшины-скроуляне затянули долгую заунывную песню.

Когда пение стихло, княгиня Настойя подняла голову.

Мясистые складки под ее подбородком всколыхнулись. Накидка вместе с остальной одеждой полетела на землю. Княгиня была все такая же толстая и старая, но теперь то, что раньше казалось в ней скукой, обернулось терпением, дряхлость — мудростью, грубость — силой. Она встряхнулась, и волосы осыпались у нее с головы. Грузно двинула ногами, выбирая лучшую опору, опустилась на четвереньки, изогнув дугой спину. Глаза ее сверкнули, нос шевельнулся. Княгиня была Слонихой!

Слонобогиней, подумала Эльфаба со смесью ужаса и восторга, но княгиня, будто читая ее мысли, покачала головой и сказала: «Нет». Она все еще говорила на непонятном наречии, и проводник переводил ее заплетающимся языком — скорее от выпитого вина, чем от страха. Он-то наверняка видел это прежде.

Княгиня по очереди спросила путников, зачем они прибыли в Винкус.

— За деньгами, — сознался ошарашенный Колючка. — За богатством всеми правдами и неправдами.

— Найти место, где я смогу спокойно умереть, — сказал Иго.

— Чтобы держаться подальше от греха, — гордо сказала Отси, подразумевая, видимо, «подальше от мужчин».

Переводчик вопросительно кивнул Эльфабе.

Она не могла скрывать правду от величественного Зверя, поэтому честно ответила:

— Чтобы встретиться с семьей моего любимого, но погибшего мужчины. Чтобы убедиться в их безопасности, попросить прощения у его вдовы Саримы и затем оставить этот жестокий мир.

Слониха приказала всем, кроме Эльфабы и переводчика, удалиться. Потом подняла хобот, принюхалась, медленно мигнула своими старыми воспаленными глазами, пошевелила ушами. Равнодушно, без всякой застенчивости, не сводя глаз с Эльфабы, обильно помочилась мощной струей.

Наконец сказала через переводчика:

— Дочь дракона, я тоже заколдована. Я могла бы разрушить чары, но решила жить оборотнем. Слишком жестоко охотятся сейчас на Слонов. Скроуляне любят меня. С давних пор они поклоняются слонам и знают, что я не богиня, а Зверь, который предпочел заточение в человеческом теле опасной свободе в своем истинном обличье. Что делать, в смутные времена те, кто верны себе, становятся первыми жертвами.

Эльфаба зачарованно слушала Слониху.

— Но иногда спасение бывает хуже смерти, — сказала княгиня.

Эльфаба кивнула и на мгновение отвернулась.

— Я дам тебе в спутницы трех ворон, — продолжила Настойя. — Будешь ведьмой. В новом облике проще скрываться.

Она что-то сказала мрачным птицам, и три из них подлетели и уселись поблизости от Эльфабы.

— Ведьмой? — переспросила Эльфаба, представляя, чтобы на это сказал отец. — От кого мне скрываться?

— У нас общий враг, — ответила княгиня. — Понадобится моя помощь, пошли ворон — и если я буду жива, то как предводительница скроулян или как свободная Слониха приду к тебе на выручку.

— Но почему?

— Потому что сколько от мира ни хоронись, по твоему лицу все видно, — сказала Слониха.

Сколько лет прошло с тех пор, как Эльфаба в последний раз говорила со Зверями? Больше десяти, наверное. Теперь ей не терпелось наверстать упущенное. Она спросила княгиню, кто ее заколдовал, но та не захотела называть имени, отчасти из предусмотрительности, потому что смерть волшебника иногда прекращает действие заклинаний. Для нее же человеческое тело было и проклятием, и благословением.

— Но разве это жизнь — в чужом теле? — спросила Эльфаба.

— Душа-то не меняется. Если, конечно, сама не пожелаешь.

— Нет у меня души.

— Кто-то ведь приказал пчелам убить повара, — сказала Слониха, насмешливо блеснув глазами.

Эльфаба почувствовала, как краска отливает от лица.

— Это не я! Я бы не смогла! Откуда вы вообще это знаете?

— Ты, ты. Как-то у тебя это получилось. Я ведь тоже слышу пчел. Слух у меня пока острый.

— Позвольте тогда остаться здесь, с вами, — взмолилась Эльфаба. — Жизнь была ко мне так жестока. Если вы чуете во мне то, о чем я сама не подозреваю — и чего не видела даже мать-настоятельница, — вы могли бы помочь мне не причинить больше зла в этом мире. Другого я и не прошу. Лишь бы не наслать новых бед.

— Ты сама призналась, что у тебя еще есть работа, — сказала княгиня и провела хоботом по лицу Эльфабы, словно на ощупь проверяя правду. — Ступай же и выполни ее.

— А потом? Я смогу вернуться?

Княгиня не отвечала. Она погрузилась в раздумья. Все-таки она была очень стара даже для Слонихи. Она мерно, как маятником, покачивала хоботом, потом подняла его и опустила Эльфабе на плечо.

— Послушай меня, сестра, — сказала она. — И хорошенько запомни. Ничья судьба не записана на небесах — ни на этих, ни на других. Никто не руководит твоей жизнью, кроме тебя самой.

От удивления Эльфаба даже не нашлась, что ответить. Она отступила, когда Слониха подняла хобот, и плохо помнила, что было дальше.

А дальше был обратный путь через играющую ночными цветами траву — завораживающий и грустный. Но несмотря на грусть, была в этой ночи какая-то благодать, которую, как и столько всего другого, так давно не испытывала Эльфаба.

Оставив лагерь скроулян и княгиню Настойю позади, караван продолжил движение на север, описывая дугу вокруг Великих Кельских гор.

Иго умер, и его похоронили на песчаном холме. «Да обретет твоя душа свободу», — напутствовала его Эльфаба на похоронной церемонии.

Позже проводник признался, что скроуляне часто приносят кого-нибудь из приглашенных путешественников в жертву. Княгиня презирала тот облик, в котором была вынуждена проводить свои дни, и время от времени давала выход обиде. Видимо, Колючку спасла его честность, а так он был самым подходящим кандидатом. Или, может, на Иго уже лежата печать смерти, и Слониха, увидев ее, сжалилась над путниками?

С воронами пришлось нелегко: они гадили в фургоне, досаждали пчелам, дразнили Килиджоя. Марранскую невесту Рарайни на очередной остановке у колодца забрал ее будущий муж — пожилой беззубый винк с шестью осиротевшими детьми, которые выглядывали из-за него, как утята из-за дворняги. В караване осталось десять человек.

— Въезжаем на арджиканскую территорию, — объявил проводник.

Через несколько дней встретились и первые арджиканцы. Это были простые пастухи, гнавшие овец с западного подножия Великих Кельских гор на восток для переписи и, видимо, продажи. Ни у кого из них не было таких восхитительных татуировок, как у Фьеро, — но все равно их дикая красота и знакомая странность как ножом резанули Эльфабу по сердцу. «Вот какое наказание ждет меня на смертном одре», — подумала она.

Караван сократился до двух фургонов. В одном ехали проводник, Отси, Лир, Колючка и механик-гилликинец по имени Коуп. Во втором — Эльфаба, пчелы, вороны и Килиджой. Похоже, ее всерьез считали ведьмой и старались держаться подальше. Хорошее же прикрытие придумала ей Слониха!

До Киамо-Ко оставалась всего неделя пути.