Обязанностью младшей послушницы было открывать дверь, если кто-то стучался в монастырь во время трапезы. Однако колокольчик звонил, когда ужин уже кончился, она убирала со столов остатки тыквенного супа и ржаных лепешек, а остальные монтии степенно поднимались в часовню. Послушница заколебалась. Еще какие-нибудь три минуты, и она бы молилась вместе с остальными; тогда можно было бы не отворять. А пока замочила бы посуду. Но в праздник хотелось делать добрые дела.

За дверью, в темном углу каменного крыльца, как мартышка, сжалась женская фигурка. Густой снегопад размывал очертания церкви Святой Глинды. Улицы были пусты. Из освещенных свечами окон доносились песнопения.

— Что такое? — спросила послушница и, вспомнив, добавила: — Счастливой Лурлиниады вам.

Увидев на необычных зеленых руках кровь, а в глазах загнанный взгляд, послушница поняла, что дело серьезное. Милосердие требовало пригласить бедняжку внутрь и помочь ей, но воображение подсказывало, что монахини уже собрались наверху и настоятельница бархатным голосом начинает читать нараспев молитвы. Для послушницы это была первая большая служба, и она не хотела пропустить ни минуты.

— Пойдем, дитя мое, следуй за мной, — сказала она.

Незнакомка, молодая девушка, всего на год-два старше послушницы, на негнущихся ногах, какие бывают у истощенных до крайности людей, направилась за своей провожатой.

Послушница остановилась возле умывальни — смыть кровь с рук незнакомки и убедиться, что эта кровь осталась от какой-нибудь обезглавленной к празднику курицы, а не от попытки вскрыть себе вены, но при виде воды та попятилась в таком ужасе, что послушница только вытерла ей руки сухим полотенцем.

Сверху уже лилась многоголосица песнопений. До чего обидно! Послушница выбрала самый простой путь: она затащила полуживую девушку в зимний зал, где дряхлые монтии доживали свой век в тумане амнезии. Здесь росли маргинии, чей сладкий аромат заглушал запахи старости и мочи. Старухи жили в собственном времени: вряд ли они понимали, что сейчас Лурлиниада, да и потом, невозможно же было, поднять их всех в часовню.

— Посиди пока здесь, — сказала послушница. — Не знаю, что ты ищешь: убежище, еду, ванну или прощение. Здесь тебе помогут. Тут сухо, тепло и спокойно. А я пойду — у нас сегодня всенощная. После полуночи я спущусь.

Она усадила измученную девушку на мягкий стул и накрыла одеялом. Старухи дружно похрапывали, уронив голову на грудь и капая слюной на фартучки, расшитые зелеными и золотистыми узорами. Только некоторые не спали и механически перебирали четки. Через большие стеклянные двери было видно, как на церковный двор падает снег. Эта картина всегда действовала на бабушек успокаивающе.

— Смотри, какой снег — белый-белый, как божья благодать, — сказала послушница, вспомнив свой долг — утешать страждущих. — Подумай об этом, пока отдыхаешь, и поспи. Вот тебе подушка и скамеечка под ноги. А мы пока будем петь и славить Господа, Я помолюсь за тебя.

— Не надо, — выдавила незнакомка и, обессиленная, уронила голову на подушку.

— Мне не трудно, — заверила ее послушница и убежала, чтобы успеть к входному гимну.

Какое-то время в зимнем зале было тихо, как в аквариуме, куда бросили новую рыбку. За стеклянными дверями мерно, завораживающе, как будто из машины, падал снег. Бутоны маргинии закрылись от холода. Масляные лампадки коптили траурно-черным дымком. Далеко в саду, едва различимая за двумя окнами и метелью, дряхлая монтия, не потерявшая еще счет времени, затянула пошлый языческий гимн Лурлине.

Одна из старух подъехала на кресле-каталке к дрожащей девушке. Она нагнулась вперед и потянула носом воздух, потом выпростала из-под пледа свои костлявые руки и дотронулась до нее.

— Плохо деточке, устала, — прошамкала старуха и, как прежде послушница, ощупала запястья девушки. — Целехонька, а все болит, — будто с одобрением сказала она и высунула из-под пледа облезлую голову. — Ослабла деточка, — продолжала она, потом покачалась и накрыла ее руки своими, будто собираясь согреть их собственной холодной кровью. — Жизнь деточки — сплошное разочарование. А еще говорят, праздник. Ну-ну, моя хорошая, иди сюда, иди к матушке-настоятельнице.

Но она не могла вывести девушку из горестного оцепенения. Старухе оставалось только держать ее руки, как чашечка цветка охватывает молодые лепестки.

— Ну-ну-ну, дорогая, все образуется. Матушка Якль не даст тебя в обиду. Матушка Якль проводит тебя домой.

В тот день, когда монтия покидала монастырь, где прожила вот уже семь лет, сестра-казначей выудила из-под лифа большой железный ключ и открыла кладовую.

— Входи, — скомандовала она.

Сестра-казначей вынула три черных платья, шесть сорочек, перчатки и шаль. Передала молодой монтии метлу. Наскоро собрала аптечку: травы, коренья, листья, настойки, мази, кремы.

Достала она и бумаги, правда, немного, с десяток листков разной толщины и размера. В последнее время бумаги в Озе становилось все меньше.

— Пользуйся экономно, по пустякам не пиши, — наставляла сестра-казначей. — Ну, при всей своей молчаливости ты девушка умная. Как-нибудь разберешься.

Вместе с бумагой она протянула ей перо феникса, известное своей твердостью и прочностью, и три запечатанных пузырька чернил.

В монастырском дворе вместе с матерью-настоятельницей ждала Отси Цепкорукая. Монастырь хорошо платил за ее услуги, а деньги ей сейчас были особенно нужны. Но та понурая монтия, которую вела за собой сестра-казначей, Отси не понравилась.

— Вот ваша спутница, — сказала сестра-казначей. — Ее зовут сестра Эль-Фааба. Она много лет провела в обители, ухаживала за больными, но теперь ей подошло время двигаться дальше, и она нас покидает. У вас не будет с ней никаких трудностей.

Отси придирчиво осмотрела монахиню.

— Я не могу ручаться за жизнь всех путешественников, мать-настоятельница. Я вожу караваны вот уже десять лет и потеряла за это время столько людей, что даже стыдно признаться.

— Эль-Фааба едет по собственному желанию, — сказала настоятельница. — Если захочет вернуться, мы примем ее назад. Она одна из нас.

На взгляд Отси, понурая монахиня не могла быть одной из кого бы то ни было. Ни рыба ни мясо, ни умная, ни дура — сестра Эль-Фааба стояла и безмолвно смотрела в пол. Отси дала бы ей на вид лет тридцать, хотя в монтии чувствовалось что-то еще не вполне взрослое.

— Да, и еще багаж — справитесь?

Настоятельница показала на веши, уложенные перед входом в обитель, и обернулась к отбывающей монахине.

— Благословенное дитя Безымянного Бога. Ты уходишь от нас в поисках успокоения. Ты чувствуешь, что должна искупить какую-то вину, прежде чем обретешь успокоение. Тебя не утешает больше всепрощающая тишина обители. Ты возвращаешься в мир. Мы отпускаем тебя — с любовью и пожеланием удачи. Бог тебе в помощь, дочь моя.

Монахиня все так же молча смотрела в землю. Мать-настоятельница вздохнула.

— Ну, нам пора.

Она вынула из складок одежды тугую пачку денег, отсчитала несколько бумажек и передала их Отси Цепкорукой.

— Думаю, этого хватит на дорогу и еще останется.

Сумма была внушительная. За сопровождение одной бессловесной монахини Отси получила больше, чем со всего остального каравана.

— Вы слишком добры, мать-настоятельница, — сказала она, сжимая деньги в цепкой здоровой ладони и прижимая больную руку к груди.

— Слишком добрых не бывает, — улыбнулась настоятельница и с удивительной проворностью скрылась за монастырскими дверями.

— Ну, теперь ты сама себе хозяйка, Эльфи, — сказала сестра-казначей и юркнула вслед за настоятельницей.

Отси пошла грузить веши в повозку. В обнимку с чемоданом спал толстый чумазый мальчуган.