Маленькая Айви уже заворачивала нас в полотенца Такое случалось и раньше – время от времени кто-нибудь получал сеанс водной терапии. Близость бассейна была одной из причин, почему мы проводили игры в главном вестибюле.

Мы сняли с Алека мокрую одежду, и он сидел голый, завернувшись в три больших толстых полотенца. Где-то были и купальные халаты, но Маленькая Айви не нашла их. а останавливать игру было нельзя.

Дети по-прежнему образовывали круг, только теперь они сидели на полу, а Маленькая Айви для пущей таинственности притушила свет. Ради безопасности я посадил Алека к себе на колени.

– Хорошо, – сказал я. – А теперь давайте вспомним о самом печальном на свете. Я начну. Самое печальное на свете – это добрый старина Вэг, оставшийся без ужина. Разве это не ужасно?

Некоторые с серьезным видом закивали. Многие любили старика Вэга. Я задал вопрос: Кто может придумать что-нибудь еще более печальное?

Одна маленькая девочка подняла руку: – А если все останутся без ужина?

– Хорошая мысль, – одобрил я. – Это намного печальнее. А что еще хуже?

Один из подростков предположил: – Все останутся без ужина, потому что не будет никакой еды?

– И никто не знает, где моя мама, – добавил маленький Тоби-Джой Кристофер.

Следовало быть предельно осторожным с этим упражнением, так как мне не хотелось, чтобы они раньше времени перешли в следующую стадию. Я быстро сказал: – О да, это ужасно печально. Господи, как это печально, мне даже хочется плакать.

Я закрыл лицо ладонями и притворился, будто плачу. Алек удивленно смотрел на меня.

– Но давайте подумаем о еще более печальных вещах, – предложил я. – Кто может вспомнить что-то еще более печальное?

– Моя мама ушла, – напомнил Тоби-Джой.

– А у меня никогда не было мамы, – вмешалась маленькая девочка.

– Моя мама умерла, – сообщила другая. Отлично. Теперь они сравнивают печали.

– А моя мама сказала, что вернется. Я просто жду ее здесь. – Малышка была почти что надменна. Этим она ставила себя как бы выше игры: я, мол. не отношусь к вам, я здесь временный гость.

Ответом ей было несколько недоверчивых взглядов. Дети неглупы. Каждый понимал: если уж ты тут, значит, тебе больше некуда податься и никто за тобой не придет. Это было правдой даже для большинства взрослых. Упорно ходили слухи, что Джека Балабана разыскивают за убийство в Ирландии. Ерунда, конечно, – что-нибудь вроде ста сорока семи взломов автомашин в Чикаго было бы гораздо ближе к истине, – но сплетня всегда интереснее правды.

Внезапно в комнате наступило молчание. Все дети неожиданно оказались наедине со своими печалями.

Я сказал; – Итак, все думают о чем-то печальном. Если кому-то не о чем печалиться, пусть придумает что-нибудь очень грустное, самое печальное на свете. А теперь напрягитесь и представьте себе, как нам сейчас плохо. Если хотите, закройте глаза.

Большинство уткнулись лицами в ладошки. Мы уже переиграли множество игр на воображение, и эта мало чем отличалась, разве что была более напряженной.

– Господи, – сказал я. – Как мне грустно. Я чувствую такую ужасную печаль. Давайте поплачем. Если кто-то не может плакать по-настоящему, можно притвориться. Разрешите себе побыть печальными. Прочувствуйте, насколько вам жалко себя. Это бывает: можно потерять маму и папу, и всех своих друзей по школе, и любимого учителя, и свою собаку или кошку, или свою любимую куклу, или игрушку, или любимую передачу по телевизору, или бабушку с дедушкой – что угодно. Просто подумайте о чем-нибудь, чего вы лишились. Пусть вам станет по-настоящему грустно. Это может быть даже ваша любимая еда. Пожалейте о ней. Я плачу…

Я закрыл лицо руками и начал громко всхлипывать. Некоторые дети занялись тем же – одни притворно, а кое-кто по-настоящему. Один или два захихикали от собственного притворства, некоторые украдкой подглядывали сквозь щелки между пальцами, но, увидев, что другие относятся к этому всерьез, снова прятались под защиту ладоней. Спустя минуту большинство тихо заплакали.

Алек сидел у меня коленях. Я посмотрел на него сверху вниз и, очень осторожно взяв его руки в свои, поцеловал его ладошки, а потом прижал их к его глазам, положив свои ладони поверх. Мы вместе тихонько всхлипывали. Его всхлипы были почти неразличимы, их чувствовали только мои руки, и от этого мне стало тепло. Я не мог припомнить, чтобы Алек когда-нибудь плакал, – Плачут все, – повторил я как можно мягче. – Все думают о самом-самом печальном, что только есть на свете, и не удерживают слез. Все идет хорошо. Просто плачьте до тех пор, пока слезы сами не перестанут течь. Плачьте, как я. Как Маленькая Айви.

Две девочки продолжали хихикать. Они все еще думали, что это только представление, не понимая, как это серьезно – заплакать.

Через некоторое время плач стих, и Маленькая Айви стала обходить комнату, вытирая глаза и носы. Мы все переглядывались; у детей был такой серьезный вид, что мне пришлось улыбнуться.

– Ничего, что вы грустите, – успокоил я их. – При утратах всегда так бывает, а их никто не может избежать. Поэтому, когда печаль прошла, можно снова улыбнуться. Внимание! Все обнимаются со всеми, – распорядился я. – Не останавливайтесь, пока крепко-накрепко не переобнимаете всех в этой комнате.

Дети любили игры с обниманием, и уже спустя несколько минут все снова смеялись. А потом они набросились на меня, образовав большую кучу-малу, и все мы повалились на пол. Алек и я оказались в самом низу.

Через минуту мы продолжили игру.

Следующим был испуг.

Я попросил всех вернуться на свои места.

– Когда я был маленьким мальчиком, – начал я, – мы часто ходили по ночам в лес и рассказывали друг другу самые страшные истории, чтобы проверить, как мы можем напугать самих себя. Кто из вас знает страшную историю? – Я обвел взглядом комнату. Никто не поднял руку. – О, тогда слушайте! Я расскажу вам сказку об эльфах и пингвине.

Маленькая Айви притворно застонала.

– Нет, не надо! – закричала она в ужасе. – Все, угодно, только не это. Пусть кто-нибудь другой расскажет свою историю.

– Я знаю одну, – послышался тоненький голос принадлежащий маленькой девочке, которую мы звали Хрусталочкой – такой она казалась нежной и хрупкой.

– Ты расскажешь ее нам? Она колебалась.

– Ладно, потом, когда будешь готова, – ослабил нажим. – Маленькая Айви, а ты знаешь какую-нибудь страшную историю?

Та с готовностью кивнула.

– Однажды я видела… жирного… фиолетового… красного…

Она развела руки примерно на четверть метра и посмотрела мне прямо в глаза с проказливым выражением – Айви! – начал было я…

– … бегемота! – закончила она, широко разведя руки и засмеявшись.

– Это нестрашно, – сказал Томми. – Кроме того никаких бегемотов больше нет. Вот если бы ты увидела огромную жирную и мохнатую, с фиолетовым и красным мехом гусеницу, тогда было бы страшно.

– А ты видел?

Он быстро кивнул. Очень серьезно.

– Страшно было?

Томми кивнул даже еще быстрее, словно не желал признать это.

Я обвел взглядом комнату и, понизив голос, спросил: – Кто еще видел больших мохнатых фиолетово-красных гусениц?

Лишь немногие подняли руки. Возможно, некоторые лгали или выдумывали, но это ничего не значило.

– Ладно, – сказал я, крепко обхватив Алека. – Давайте закричим так, будто мы испугались больших жирных мохнатых красных гусениц. Подождите! Сейчас крик не обязательно должен быть громким, но такой ужасный, будто вы испугались на самом деле.

Раздался звук, от которого мурашки побежали по коже: полсотни детей стонали, визжали, выли и плакали. Даже притворные стенания, плач и крики звучали ужасно.

Я уже начал сомневаться в плодотворности своей идеи. Но, начав, необходимо было пройти весь путь до конца. Не мог же я остановить их посередине страха. Испытание должно завершиться.

– Отлично. У кого еще есть страшная история?

– Я испугалась темноты, – сказала Холли, ее тонкий голосок прозвучал совсем рядом. Я потянулся и похлопал ее по руке, удивляясь ее присутствию. Я считал, что она сидит рядом с Маленькой Айви.