– Еще минута – и все было бы кончено!.. – шепчет в ужасе Фрике. – Добрая, добрая душа эта хозяйка!.. – говорит он сам себе и проворно работает руками и ногами, чтобы выбраться из груды кирпичей обвалившейся стены. – Они поджигают ее дом, а она думает еще о спасении жизни совершенно постороннего человека, простого солдата!..

И, благодаря проломам и трещинам в домах, сделанным услужливым неприятельским ядром, Фрике выползает из своей засады и благополучно выбирается на площадь.

Настала ночь, но зловещее пожарище ярко освещало поле недавней битвы.

Женщины, дети, старики стали покидать осажденный город еще в сумерках, некому было бороться с огнем и отстаивать горевшие дома – все было мертво и пусто.

Мужественные французы должны были отступить, хотя и держались до последней возможности. Отважные стрелки все еще надеялись вытеснить пруссаков, но, конечно, не имели успеха.

Сражаясь, Фрике снова очутился около дома, из которого так отчаянно отстреливался только несколько часов тому назад. В полуотворенную дверь виднелось женское платье. «Это, может быть, та самая хозяйка, которая спасла меня!» – подумал юноша и торопливо вошел в дом.

Увы! Женщина, спасшая ему жизнь, была уже мертва: пуля и штык сделали свое дело. Фрике подошел ближе и при свете зарева разглядел ее лицо, на руке несчастной он заметил белую повязку с красным крестом… Он узнал свою мать.

Значит, женский голос, крикнувший ему: «спасайтесь!», был голос его матери… и он не узнал его в эту страшную минуту!

Война между тем продолжалась. Отряд стрелков-волонтеров был причислен к 16 корпусу, вошел в состав Луарской армии и участвовал во многих сражениях. Довольно сказать, что армия генерала Шанзи, к которой причислены были и парижские стрелки, с 29 ноября по 16-е декабря была в деле каждый день. При столь частых сражениях не могло не быть значительных потерь, не хватало офицеров, а офицеры были нужны, так как при отступлении поддерживать бодрость солдата гораздо труднее, чем при наступлении.

Обстоятельство это, само по себе неблагоприятное, оказалось, однако, весьма благоприятным для фурьера Фрике. Он был произведен в поручики за сражение под Орлеаном и получил орден.

Юноша был в восторге. Он уже успел отомстить за смерть матери, уложив десятка полтора пруссаков, а раны, полученные в последних сражениях, не тяготили его, так как были не из опасных. Но уже несколько месяцев не получал он никакого известия от старика Лефевра. Где была Елена? Осталась ли она в Версале, занятом уже неприятельскими войсками, или переехала в Париж еще до осады? Уехала она за границу или пробралась с матерью на юг Франции? Защищена ли она от ужасов войны? Ничего не знал бедный юноша, да и не имел никакой возможности узнать хоть что-нибудь.

Постоянная перемена места, лихорадочная жизнь, полная опасностей и всевозможных случайностей, утомительная служба – все это заставляло его благословлять судьбу, когда выпадал, наконец, день-другой отдыха, перерыва военных действий. Но отдых этот был только физический, душевного покоя не было, и мысль о любимой девушке не оставляла его ни на минуту.

В одну из таких стоянок в Сомюре Фрике был помещен в дом одного хозяина, состоятельного и гостеприимного. Он поил молодого офицера хорошим анжуйским и предоставил в его распоряжение свою богатую конюшню. Каждое утро совершал он со своим постояльцем приятную прогулку верхом куда-нибудь за город. В прогулках этих приятное соединялось с полезным: молодой офицер знакомился с местностью и составлял топографические планы.

В одну из таких прогулок Фрике отстал от своего спутника, так как ему надо было сделать топографический снимок выгодной оборонительной позиции. А хозяин, проехавший вперед, встретил на дороге какой-то экипаж. Экипаж, поравнявшись с ним, остановился, и проезжий обратился к всаднику с каким-то вопросом; получив желаемый ответ, человек этот повернул лошадь и погнал ее обратно.

Окончив свою работу, Фрике подъехал к сборщику.

– Славная лошадка у этого господина… Кабриолет-то летит как стрела! – заметил он, провожая глазами экипаж.

– Да, здоровая лошадь… но недолго придется ей бежать такой крупной рысью: попадет как раз в лапы пруссаков, ведь они стоят всего в шести лье отсюда.

– Ах, черт возьми! Но вы, конечно, предупредили этого проезжего? Ведь он говорил с вами о чем-то… это, вероятно, кто-нибудь из ваших друзей или знакомых?

– Какое! Я его совсем не знаю. Это, вероятно, крупный гуртовщик, так как он осведомлялся о числе солдат и лошадей и упомянул о стаде рогатого скота, который должен быть пригнан на днях.

– Но если ему нужно видеть интенданта, почему же он не поехал в город?

– А, право, не знаю… Он спросил, я ответил, и он сейчас же повернул назад.

– О чем же именно расспрашивал он вас?

– Да спрашивал о том, сколько стоит у нас войск. Ведь я же хорошо знаю, что теперь в Сомюре 2400 человек.

– Но ведь это величайшая неосторожность с вашей стороны! – вскричал Фрике. – Человек этот кажется мне очень подозрительным.

– Бог с вами! Гуртовщик-то? Да что он, шпион, что ли, по-вашему? – расхохотался сборщик.

– А почему же нет? – переспросил юноша. – Я еще не успел забыть подобной же штуки, проделанной с нами в Шатодене.

– Однако послушайте… меня это начинает немножко беспокоить… Не подвел бы и этот гусь. Ведь я сказал-то ему не подумав.

– Поздравляю! Помяните мое слово, что дня через три Сомюр постигнет участь Шатодена.

– Как бы не так! Ведь мы не бараны…

– Бараны-то не бараны, да только на сей раз не победители.

– Да, нет нам счастья в этой войне, – вздохнул огорченный патриот. – А, знаете, не попробовать ли нам нагнать кабриолет? Ведь он опередил нас всего на несколько лье.

– А вы отвечаете за своих лошадей?

– Отвечаю. Да я скорее готов загнать десять добрых коней, чем помочь этим поганым немцам! Ведь я никогда не простил бы себе такой подлости!

– Вперед! Галопом!..

Через час с небольшим всадникам удалось, наконец, нагнать кабриолет, и Фрике, уже несколько подготовленный к приятному сюрпризу, увидел в нем хорошо знакомого Викарио Пильвейра.

– Ага! Попался, негодяй!.. Не уйдешь теперь от меня!

– Жан!.. – с удивлением вскричал испанец, узнав в подскакавшем к нему офицере с револьвером в руке расторопного гамена, служившего у него на Итальянском бульваре.

– Жан! Верно, приятель… И этот Жан или, точнее, поручик Фрике будет иметь удовольствие расстрелять тебя через двое суток. Это так же верно, как то, что я честный человек, а ты низкий, презренный негодяй! Господин этот был слишком прост и доверчив, он не догадался, что ты за птица! – прибавил юноша, указывая на своего спутника.

Взбешенный хозяин готов был положить подлеца на месте, но благоразумный Фрике остановил его и препроводил своего пленника в Сомюр, где его и заперли как опасного шпиона.

Время военное, расправа коротка. На следующий же день сеньор Викарио был приговорен к расстрелу.

Фрике сдержал свое слово, испанец получил обещанное. Юноше надо было, наконец, свести счеты с этим негодяем, он был у него в долгу: сообщник де Марсиа еще был жив, и смерть Сусанны не была отомщена.

Струсивший суеверный каталонец стал просить последнего напутствия.

– Хорошо, – сказал Фрике, – я позову тебе священника, только с условием: ты покаешься в своих грехах сначала передо мною, при трех свидетелях.

– Сделаю все, что будет угодно господину поручику, не дайте только умереть без покаяния! – вопил Пильвейра.

– В таком случае советую тебе припомнить старое… 20 марта 1853 года сообщник твой де Марсиа убил Антонию Перле… Не притворяйся, не хитри – я все знаю!

– Да… да… припоминаю, господин поручик… – путался испанец.

– В эту памятную, конечно, для тебя ночь ты поджидал убийцу от двенадцати до часу в Неаполитанском кафе, не так ли?

– Так!.. Точно так, господин поручик.