– Видишь, как я помогаю тебе! – усмехнулся Фрике. – Далее… Около половины первого ты видел в этом кафе Армана д'Анжеля, хотя и показал на суде противное. Ты показал даже, что де Марсиа был все время с тобою, и ложным показанием этим погубил невинного.

– Ваша правда, господин поручик, дьявол смутил, нечистый попутал! Ложно, ложно показал я на суде и помогал, помогал негодяю де Марсиа. Грех тяжкий! ох! тяжкий…

– Хорошо. Можешь теперь подписать свое настоящее показание. Оно будет засвидетельствовано тремя солдатами и может еще пригодиться.

Фрике сдержал свое слово и послал за священником. Через пять минут после отпущения грехов шпион Викарио Пильвейра был расстрелян тринадцатью зарядами – тринадцатая пуля, согласно обычаю, была пущена в ухо. Шпионов и лазутчиков казнили во время франко-прусской войны в подобающей внушительной обстановке: вокруг позорного столба расставлялись представители от всех находившихся на месте или даже только проходивших мимо того места войск.

Во взводе артиллерии, стоявшем во время казни Викарио справа от вольных стрелков, находился бригадир, не спускавший глаз с поручика Фрике. Когда преступник был расстрелян и войска стали расходиться, бригадир этот, поравнявшись с Фрике, проговорил на ходу:

– Господин поручик! Не пройтись ли нам к мосту, мне хочется поздравить вас.

– Жозеф!.. – вскричал обрадованный Фрике. Он узнал кучера Клапе.

Приятели пожали друг другу руки и провели весь вечер вместе.

Жозеф не мог налюбоваться на юного, безбородого офицера, уже награжденного крестом, а Фрике был рад старому другу.

Вспомнили прошлое, поговорили о версальских друзьях, о только что совершенной казни…

– Ведь это был один из соучастников злодея, распорядившегося жизнью несчастного Николя, – заметил Фрике.

– Жаль, что я не знал этого, а то непременно попросился бы во взвод, расстреливавший негодяя, – отвечал Жозеф.

– К тому же Пильвейра был еще лжесвидетелем по делу д'Анжеля; но в этом он покаялся при последнем издыхании. Показание его засвидетельствовано тремя подписями, и я еще надеюсь извлечь из него пользу. Полагаю, что суд примет это опровержение вины Армана д'Анжеля… Конечно, не мешало бы найти кучера…

– Какого кучера? Отслужу в артиллерии – буду опять кучером! – рассмеялся Жозеф.

– К сожалению, ты ничем не можешь мне помочь, любезный мой Жозеф, да я уже и сам давно отказался от возможности разыскать этого кучера.

– Почему так? Можно попробовать… Может быть, я и знаю этого парня, – заметил Клапе.

– Едва ли… Есть ли какая-нибудь возможность разыскать совершенно неизвестную личность только потому, что она возила седока в дождливую мартовскую ночь 1853 года? Ведь это немыслимо, а не только невыполнимо!

– Да, да! Короткая девичья память тут не годится. Шутка ли – семнадцать лет!..

– Да, двадцатого марта минуло уже семнадцать.

– Ты говоришь, шел дождь?.. – проговорил, как бы припоминая что-то, Жозеф Клапе.

– Ну, да! Что ж из этого?

– А к чему понадобился тебе этот кучер?

– Да, видишь ли, показание этого человека необходимо для оправдания одного несчастного, пострадавшего совершенно невинно. Да и к тому же кучер этот мог бы объяснить причину, заставившую его уклониться от участия в процессе д'Анжеля, тогда как показание его могло спасти невинного Армана.

– Постой… постой… Что ты там болтаешь, господин офицер, говори толковее!

– Да я говорю тебе правду.

– Так, по-твоему, выходит, что этого молодца оправдали бы наверно, если бы только кучер, возивший его в Елисейские поля, а оттуда в Неаполитанское кафе, вспомнил, что действительно возил этого седока в ночь на 20 марта?

– В Неаполитанское кафе?.. А ты-то почему это знаешь?

– А если кучер пролежал два месяца в больнице, мог ли он явиться в суд? Могут ли обвинять его в умышленном молчании? Он молчал, потому что не мог поступить иначе.

– Ты говоришь такими загадками, что я решительно ничего не понимаю.

– А дело-то очень просто! Если тебе интересно послушать, могу рассказать все по порядку. Во-первых, кучер, которого ты ищешь, – это я, Жозеф Клапе, бригадир 3-й батареи 3-го эскадрона 18-й походной артиллерийской бригады.

– И ты в самом деле помнишь, что действительно возил этого молодого человека? – воскликнул обрадованный Фрике.

– Помню, помню все… вот точно случилось оно вчера или сегодня… Я еще не занимался тогда извозом, а жил в кучерах у хороших господ. Харчи хорошие, жалованье большое, а все хотелось нажить побольше – глаза-то завидущие. Свезу хозяина куда следует, порожним-то не охота тащиться, ну и подсажу седока, заработаю франка три, четыре. Лошади-то гладкие, сытые – что им делается! Наживал я денежку, и все оставалось шито и крыто.

– Ну, говори же скорее, как было дело в ночь на 20 марта.

– А 19 марта был парадный вечер в министерстве на левом берегу, и я отвез своего барина в одиннадцатом часу. Приехать за собой он велел около часу, значит, можно было посадить седока.

Я и поехал к бульварам. Вечер-то был хороший, теплый, плаща я не захватил… Вдруг, около полуночи, полил дождь проливной, как из ведра! Ливрея-то на мне была тоненькая, промок я до костей, сижу на козлах, как младенец в купели, и пробираюсь шажком, высматривая седока, вдруг, откуда ни возьмись, молоденький барин…

Садится и велит прокатить его куда-нибудь подальше, чтобы освежиться. Жаловался бедняга на головную боль. Я и повез его на Елисейские поля; но было уже довольно поздно, и мне надо было ехать за барином в министерство, я и сказал своему седоку, что не могу возить его долго, так как я занят. Он велел тогда ехать опять к бульвару и вышел у Неаполитанского кафе, бросив мне несколько франков. Я подождал немножко, думаю: авось вышлет стаканчик погреться… Простоял минут пять и уехал ни с чем. Пока я стоял у дверей ресторана, слышал, как чудак этот потребовал себе чего-то самого холодного. Я еще посмеялся: дрогнешь, не знаешь, как бы согреться, а он пьет холодный лимонад.

Посмеялся я над ним, грешный человек, а Бог-то вот и наказал меня за это.

Я продрог, промок до костей и, вернувшись домой, никак не мог согреться. Два дня била меня лихорадка… Призвали доктора, и меня свезли в больницу. Два месяца пролежал я на койке и долго не мог оправиться от пневмонии… Черт бы побрал этих мудреных докторов с их мудреными названиями! Одним словом, я сильно застудил грудь и схватил что-то очень скверное, от чего чуть было не протянул ноги. Теперь ты, конечно, понял, почему так памятен для меня этот проклятый вечер.

– Но ведь ты мог же знать о ходе процесса из газет! Ты мог прочесть, что судьба несчастного д'Анжеля зависит от показания кучера, возившего его в ночь на 20 марта.

– Право, смешно даже слушать тебя, Фрике! – вспылил Жозеф. – Да разве в 1853 году газеты были так дешевы, как сегодня? Разве я мог достать себе за одно, за два су газету? Не мог я знать всех этих подробностей, потому что если и удавалось иногда прочесть что-нибудь, то попадался-то листок дешевый, сведения там помещались краткие. Слыхал я об убийстве на улице Сен-Лазар, как не слыхать, говорили об этом деле немало, только про кучера не слыхал, видит Бог, не слыхал! Писали об этом, верно, в «Судебной газете», а на что мне эта газета – я не мошенник, не сутяга.

Фрике торжествовал: наконец-то нашел он свидетеля, которого так долго и так тщетно разыскивали покойный барон д'Анжель и адвокат Баратен!

Само Провидение помогло ему найти этого человека.

Он поспешил, конечно, сейчас же ознакомить Жозефа с ходом этого вопиющего дела. Было решено, что Клапе сейчас же напишет свое показание, столь важное для Армана, и что, при первой же возможности, документ этот будет передан в руки д'Анжелей.

Теперь, более чем когда-нибудь, не хотелось умереть юному поручику Фрике: он мог положить в свадебную корзину Лены листок бумаги, которым она будет дорожить больше, чем бриллиантами и дорогими безделушками.

Стоянка в Сомюре была вообще очень счастлива для нашего юного героя.