– Да и сам-то я не специалист по душевным болезням, – вздохнул Лефевр. – Исход определить очень трудно.

Весь вечер просидел старик за своими медицинскими книгами. Фрике помогал доброму Лефевру и перерыл всю его библиотеку.

В одиннадцать часов вошла в кабинет отца и Мари.

– Теперь спит, – объявила она. – Галлюцинации мучили его часа два после вашего ухода, а потом стал стихать и уснул.

– А говорил он? – спросил Лефевр.

– Говорил, только так непонятно, бессвязно. Чаще всего повторял: матушка… судьи… стража… кровь… Марсиа… Упоминал и мое имя, – опустив глаза, прибавила девушка.

– Ну, детки, можно, кажется, надеяться… – заговорил Лефевр. – Должно полагать, что серьезного органического повреждения нет, что это временное поражение мозга. Ясно, однако, и то, что всеми этими напоминаниями мы оказали ему медвежью услугу.

– Значит, не надо говорить с ним о прошлом? – спросил Фрике.

– Напоминать-то можно, только осторожно, выбрав время. Немало возились мы с ним, дочурка, надо постараться довести дело до конца – вернули жизнь, вернем и человека. Сильное потрясение было причиной потери разума, сильное потрясение и вернет его нашему пациенту.

– Сами же вы сейчас сказали, что всякое волнение гибельно для него, вредно, а теперь говорите, что необходимо сильное потрясение? – с недоумением поглядел на старика Фрике.

– Ах, говорю же тебе, все зависит от момента… И к тому же надо это сделать осторожно, с подготовкой… Одним словом, я говорю тебе, по-видимому, совершенно несообразные вещи, тогда как на деле…

– Да, так, по-вашему, было бы, например, весьма полезно окружить его знакомой обстановкой, знакомыми лицами? Перевезти его в Версаль к матери, повесить перед его кроватью портрет его покойного отца, поставить в его комнату прежнюю мебель, те вещи и безделушки, к которым он привык с детства…

– Без сомнения! Знакомые образы вызвали бы в нем приятные, отрадные воспоминания, успокоили бы его тревожный дух, рассеяли бы гнетущие его тяжелые думы. Благодетельное равновесие было бы, наверно, спасением.

– Так надо же попробовать, папа! – обрадовалась Мари.

– Да думаете ли вы, господа, о чем говорите? – горячо остановил их Фрике. – Ведь он должен увидеть в этом доме, среди милых, знакомых лиц и лицо своего врага, своего убийцы! Ведь в доме его матери живет теперь этот лжесвидетель, этот бесчеловечный негодяй де Марсиа!

– Как же быть? – тоскливо поглядела на него дочь Лефевра.

– Надо все хорошенько обдумать, обсудить… Утро вечера мудренее. Теперь уже поздно, пора спать… Завтра утром надо будет на что-нибудь решиться, – наставительным тоном закончил Фрике и пошел спать.

Обитатели маленького домика в Кламаре провели эту ночь тревожно, без сна. Один Фрике спал, по обыкновению, как убитый; зато и проснулся он раньше всех. Старик Лефевр, дочь его и Арман д'Анжель уснули только под утро, и потому в доме было все тихо, когда встал Фрике. Утро вечера, вероятно, мудренее, так как юноша, наскоро одевшись, присел к письменному столу Лефевра и написал следующее:

«Не беспокойтесь. Направляюсь немедленно в Париж. Оттуда проследую в Версаль. Завтра же открываю военные действия. Пожелайте мне от доброго сердца того, чего я сам себе желаю: смелости и успеха».

И никого не разбудил, никем не замеченный вышел из дома своего благодетеля Состен Фрике. Он не взял с собой никакого оружия, не захватил и драгоценных документов, а между тем шел прямо к врагу, к Альфонсу де Марсиа. Фрике надеялся только на свой здравый смысл и юную отвагу и вверял себя воле рока.

Достаточно ли было этого для вступления в открытый бой с таким врагом, как де Марсиа?

Прошло уже несколько недель с того рокового вечера, в который Флампен получил приказание заколоть своего приятеля Фрике.

Не имея никаких известий о Фрике, де Марсиа считал его убитым. Одно только тревожило неаполитанца – это исчезновение самого Флампена. Долго искал он объяснения этому странному обстоятельству и пришел наконец к такому заключению:

Ровно в одиннадцать часов, как было условлено между нами, пришел я к Иенскому мосту, чтобы доплатить услужливому парню обещанную сумму. Я явственно слышал крик, ужасный, раздирающий душу крик… Несмотря на темноту, я мог заметить каких-то людей на мосту и затем ясно слышал, как в воду бросили что-то тяжелое. Был, конечно, сброшен человек, и человек этот и был, вероятно, Флампен, тщетно взывавший перед тем о помощи. Будь он жив, так, конечно, давно бы уже пришел ко мне за деньгами; он знал мое имя и мог легко разыскать меня. Он не выпустил бы из рук такой крупной суммы. Не идет за ними, значит, отдал душу Богу. Тем лучше для нас с Сусанной – маленькая экономия. Но вот что любопытно: как порешили нашего молодца? Нет сомнения, что он выполнил возложенное на него поручение, так как я сам читал в газетах, что на бульваре Латур-Мобур, близ кабака вдовы Сулайль было найдено мертвое тело какого-то неизвестного молодого человека. Человек этот был, конечно, тот, которого мы ждали, так как у него не нашлось ни родных, ни знакомых, никто не признал его трупа, выставленного потом в морге. Флампен же имел, вероятно, неосторожность похвастать полученными от меня деньгами кому-нибудь из своих приятелей – те и расправились с ним по-свойски. Печалиться об этом мне, конечно, не приходится, как не приходится горевать и о преждевременной кончине самой вдовицы Сулайль. Дело это погребено теперь на веки, живых свидетелей, кроме меня самого, не имеется. Следовательно, все обстоит благополучно, и я могу спать спокойно.

И де Марсиа, убаюкиваемый золотыми мечтами о 160 000 ежегодного дохода Армана д'Анжеля, засыпал действительно спокойно и просыпался веселым, с праздником на душе. Мы называем теперь этого человека его настоящим именем, потому что вымышленное имя Марсьяка уже не нужно читателю. Итак, де Марсиа жил припеваючи в Версале, терпеливо выжидая благоприятного момента для ускорения кончины старой баронессы.

Ловкая Сусанна скоро сумела добиться расположения доверчивой Лены. Молоденькая дочь баронессы была еще так неопытна, не знала зла, не подозревала даже об его существовании. У нее не было подруги, которой она могла бы поверять свои секреты, и потому Сусанна Мулен подвернулась очень кстати. Нередко заговаривала с ней маленькая Лена о молодом человеке, приятеле брата Армана.

Однажды у нее вырвалось даже признание:

– Знаете, его зовут у нас Николем, а ведь настоящее-то имя его – Фрике, он сам признался мне недавно. Буду его теперь называть в шутку дружком Фрике, – смеялась Лена. – Вам нравится это имя? Мне так оно ужасно нравится!

– Вам нравится, конечно, и тот, кто носит это имя, – улыбнулась Сусанна.

Лена вспыхнула и замолчала. Девушка не старалась, впрочем, скрыть своего расположения к нашему гамену.

Сама Сусанна чувствовала к нему какую-то невольную симпатию, тогда как должна была ненавидеть Фрике, как ненавидел его Марсиа.

Однако плутишка этот Фрике был, вероятно, очень хорош, если сумел понравиться в столь короткое время трем женщинам: маленькой Этиоле, хорошенькой Лене и наконец опытной, знавшей людей Сусанне.

Несмотря на свои дружеские чувства к юноше, Сусанна не скрыла, однако, от де Марсиа его настоящего имени. Но тот отнесся к известию этому очень равнодушно.

Сусанна объяснила это равнодушие по-своему: сообщенное ею известие было, конечно, слишком пустяшно, оно не стоило внимания. Звали этого молодого человека Николем или Фрике, как он сказал Елене, было, конечно, безразлично, так как он уже давно не показывался в Версале.

Несколько раз пробовала она заговаривать о мнимом Николе, спрашивала у Альфонса, не слыхал ли он чего-нибудь о молодом человеке, но на все свои расспросы получала всегда отрицательный ответ: де Марсиа ничего не знал, не слыхал об этом мальчишке, да к тому же и мало им интересовался.

В глубине души он действительно надеялся никогда больше не увидать своего юного противника; но ловкий неаполитанец горько ошибся в своих расчетах.