Со свойственной ее исключительной натуре горячностью и самоотвержением принялась она ухаживать за бедным раненым, так случайно попавшим в дом ее отца.

Но так как злой дух не дремлет и не потерял еще своих прав над бедным человечеством, то и несчастный больной, нуждавшийся так в заботливом уходе и нежных попечениях молоденькой дочери Лефевра, занял скоро слишком видное место в сострадательном сердечке восторженной девушки. Сама того не замечая, Мари с каждым днем увлекалась все более и более своим интересным больным. Это бледное, красивое лицо, эти большие, ясные глаза, глядевшие на нее с такой благодарностью и лаской, эти густые, вьющиеся волосы были ей так дороги, так милы. Всегда послушный, всегда кроткий и покорный, он беспрекословно исполнял все ее приказания и горячо целовал ее маленькие, заботливые ручки. Девушка уже не отдавала себе отчета в том, кто царит в ее сердце – любимый ли человек или бедный, беспомощный больной, нуждающийся в ее заботах. Она привыкла к его нежностям и ни разу не задала себе вопроса, почему так скоро привыкла она к ним? Прощала ли она ему все как больному или позволяла ему эту вольность обращения как любимому человеку – она и сама того не знала.

Мари Лефевр влюбилась в помешанного. Сама она, может быть, еще и не знала этого, но старик-отец уже догадывался.

Влюбиться в сумасшедшего! Это может прийти в голову только сумасшедшей девушке.

Именно это и хотел сказать старый Лефевр, об этом догадывался уже теперь и сам Фрике.

– Нашего полку, значит, прибывает! – размышлял юноша. – Не мешает посвятить, как можно скорее, и горячую поклонницу Армана в козни и хитрости этого ловкого де Марсиа. Какая досада, что я не психиатр! Вылечил бы Армана, составил бы счастье бедненькой Мари… Ведь я люблю ее как сестру… Все были бы довольны и счастливы, кроме самого Фрике… Бедный Фрике, тебе не дадут за это Монтионовской премии!

И юноша улыбнулся, но в улыбке этой было что-то горькое, безотрадное.

Узнав печальную историю своего раненого, узнав его имя, его общественное положение, Мари Лефевр полюбила его еще больше. Она первая подала мысль напомнить Арману о его прежней жизни, привязанностях, друзьях, родных… Воспоминания эти могли, может быть, вызвать благодетельную реакцию.

Лефевр, не считавший больного безнадежным, решил попробовать, но предупредил домашних, что сделать это надо весьма осмотрительно и осторожно, так как надеяться на верный успех невозможно и так как результат может даже получиться диаметрально противоположный тому, которого они ожидают.

Попытка эта может привести к общему нервному потрясению, сильнейшему нервному кризису, и тогда уже сознание не может к нему вернуться, и тихое помешательство может перейти в бешенство.

Надо было осторожно, исподволь подготовить его к этому.

За трудное дело это взялась Мари Лефевр.

– Голос мой и взгляд действуют на него успокоительно, – говорила она отцу и своему названному брату. – За меня можете не бояться, я не испорчу дела; но на всякий случай останьтесь оба со мной, чтобы помочь, если нужно, или, наконец, подтвердить сказанное мной.

Когда Мари была при нем, Арман не обращал никакого внимания на посторонних, так что садовник и прислуга могли спокойно заниматься своим делом, но в отсутствии своего ангела хранителя д'Анжель относился тревожно и недоверчиво ко всякому постороннему лицу.

Взяв за руку Фрике, Мари осторожно подвела его к больному и проговорила, улыбаясь:

– Мой брат…

– Брат… – машинально повторил за ней больной, – брат?

И затем прибавил, указывая на Лефевра:

– Отец… брат… друзья.

Последнее слово было уже как бы логическим выводом, и утешительное обстоятельство это не могло не порадовать присутствующих.

Имя «Арман д'Анжель» было незаметно, тихо произнесено Мари, но больной не обратил на это никакого внимания, так как был занят созерцанием роскошного пунцового цветка.

Мари повторила смелее:

– Арман!..

Помешанный взглянул на нее. На лице его изображалось одно любопытство.

– Что ты говоришь? – спросил он.

– Я говорю: Арман д'Анжель, – мягко повторила девушка.

– Шш… Молчи, молчи! Его здесь не называют этим именем.

– Что хотите вы этим сказать, друг мой?

– Надо остерегаться галерных гребцов. Называй только его номер.

И, указывая в пустую, безмолвную аллею и увидев там какое-то, ему одному видимое, существо, он прибавил таинственным шепотом:

– Молчи! остерегайся… Идет сторож. Он не любит шутить. Помнишь, как он отколотил вчера моего бедного товарища?

Несчастный все еще жил тяжелым воспоминанием ужасного прошлого; он не мог забыть Кайенну, и все еще так недавно пережитые им страдания воскрешались с поразительной живостью и точностью его больным воображением.

На первый раз разговор этим и ограничился. Друзья Армана узнали, что прошлое не изгладилось из памяти больного.

Прошло несколько дней. Арман сидел опять в саду на своем любимом месте и любовался своим любимым цветком. Мари сидела возле него с каким-то вышиванием в руках.

Фрике и сам Лефевр ходили взад и вперед по главной аллее.

На этот раз опыт оказался не совсем удачен. Услышав свое имя, произнесенное вдали довольно громко, Арман живо повернулся к дочери Лефевра.

Лицо его из бледного сделалось багровым, глаза глядели тревожно и тоскливо.

– Арман! – испуганно вскрикнул он. – Бедный Арман!.. Видишь? кровь! льется кровь!..

И со своим красным цветком в руке помешанный кинулся к Фрике, как бы пытаясь защитить его своим телом от невидимого врага.

Выкрикнув еще несколько раз жалобным голосом имя Армана, он в страшных конвульсиях упал, наконец, к ногам испуганного Фрике. За припадком последовал обморок, и обморок довольно продолжительный.

Приведенный в чувство, больной расплакался.

Бедная Мари мучилась и волновалась не меньше его самого.

Воспоминание о чем-то ужасном, созданном его больным воображением, не покидало его и теперь, он и теперь продолжал повторять свое имя и оплакивать судьбу Фрике, которого все принимал за Армана. Наконец, улучив удобный момент, помешанный кинулся на воображаемого Армана, все еще, видимо, полагая, что ему необходима защита, схватил его сильными руками и повалил на землю. В безумно блуждавшем взгляде его не было прежней жалости и нежности, нет – он был грозен и мрачен, налитые кровью глаза д'Анжеля уставились на Фрике с бешеной ненавистью. Больной силился что-то сказать, но у него вырывались только неопределенные звуки.

– Ма… ма… – бормотал он невнятно.

Испуганная Мари хотела было его остановить, так как положение бедного Фрике было не из завидных, но на этот раз и ее влияние оказалось бессильно, Арман не слышал даже, казалось, магического голоса, которому так привык подчиняться.

– Ма… ма… – продолжал он сквозь стиснутые зубы.

– Мари?.. Вы хотите сказать Мари? – спросила молодая девушка.

Но Арман отрицательно замотал головой.

Тогда сам Лефевр, припомнив слова, произнесенные д'Анжелем после дуэли, попробовал заметить, что больной хочет выговорить слово мать.

Но Арман еще отчаяннее замахал головой, продолжая все свое неизменное: Ма… ма…

Тогда Фрике, успевший между тем уже встать с земли, подоспел на помощь.

– Я понимаю, что он хочет сказать, – шепнул он Лефевру, – только, знаете, боюсь, потому что имя это может его довести до окончательного бешенства.

Затем юноша прибавил уже вслух:

– Марсиа!

Фрике угадал: больной силился произнести именно это имя; но впечатление было слишком сильно, с несчастным Арманом произошло после этого что-то ужасное, невероятное. Сильные мужские руки едва могли его удержать, так силен был припадок. Он разбил себе голову и руки о стену дома, и только через полчаса удалось его наконец увести в комнату.

Пока Мари обмывала исцарапанное лицо и руки несчастного, Фрике с Лефевром рассуждали о случившемся.

– Ясно одно, что он живет этими ужасными воспоминаниями, что ненависть и злоба работают в нем с невероятной силой; но делать вывод из всего этого – дело уже не моего ума, не моих познаний, – говорил Фрике. – Вы, господин Лефевр, как человек опытный, наконец, как врач, можете, конечно, предвидеть последствия этого припадка, но я тут не вижу ничего утешительного.