— Прошу не настаивать, мое решение бесповоротно.

После столь решительного предупреждения продолжать уговоры уже не имело смысла. Возникла пауза. Потом, смирившись, надворный советник заныл:

— Что я теперь скажу губернскому начальству? Как оно на меня посмотрит? Да у меня и язык не повернется сказать…

— Вам не придется объясняться за меня, я напишу губернскому предводителю сам, — сказал Ушаков. — Посидите пока здесь, попейте чайку, я быстро.

Он позвал Федора, приказал ему угостить гостей, чем Бог послал, и поднялся в кабинет писать письмо.

Писал он быстро, без отдыха, и вот что у него получилось:

"В Тамбовское дворянское собрание.

От адмирала и кавалера Ушакова.

Почтеннейшему дворянскому собранию донесть честь имею:

За избрание меня губернским начальником над новым внутренним ополчением по Тамбовской губернии, за благосклонное, доброе обо мне мнение и за честь сделанную приношу всепокорнейшую мою благодарность.

С отличным усердием и ревностью желал бы я принять на себя сию должность и служить отечеству, но с крайним сожалением за болезнью и великой слабостью здоровья принять ее на себя и исполнить никак не в состоянии и не могу. Посему и прошу почтеннейшее дворянское собрание меня от оной уволить и избрать, кого за благо рассуждено будет, другого.

Прошу также верить, что я действительно, будучи ныне при совершенной старости лет, находясь в болезни и всегдашней, по летам моим, великой слабости здоровья, должности понесть и в Тамбовское сословие дворянства явиться не могу.

Адмирал и кавалер Федор Ушаков.

Июля 29 дня 1812 года".

Когда Ушаков с запечатанным письмом вернулся в гостиную, Федор потчевал гостей чаем со свежими кренделями и липовым медом. Чай — любимое Федором угощение, другого не признавал. А ведь в шкафу у него были припрятаны и водка, и заморские вина, мог бы сделать угощение побогаче.

При появлении хозяина гости вышли из-за стола. Надворный советник Сумароков принял от него письмо и учтиво поклонился.

— Очень жаль, что так все получилось, — сказал он.

Вскоре гости уехали. Проводив их, Ушаков вернулся на крыльцо, где до гостей на солнышке грел ноги. Обычно он сидел здесь, сняв сапоги, но сейчас разуваться не хотелось. Не было настроения. Душу томило смутное беспокойство. Где-то в глубине сознания тлело сомнение: правильно ли поступил, отказавшись от начальствования над внутренним ополчением? Он не кривил душой, когда говорил о своем слабом здоровье. Да, старость давала о себе знать. Однако при всей своей дряхлости он мог бы еще, конечно, послужить, мог дать согласие на начальствование… Только к чему это? Слишком сомнительная эта затея, внутреннее ополчение. Кому нужны ополчения, которые нечем вооружить? Сейчас не времена Минина и Пожарского, необученной толпой с вилами да пиками на противника не пойдешь… Поторопился государь с шумихой об ополчениях, страху поддался. А надо бы ему не этим, а усилением регулярной армии заняться, с Наполеоном иначе не расправишься… "Правильно сделал, — подумал об отказе от предложенной должности Ушаков. — Пусть другие забавляются шумихой, коль им нравится, а мне это ни к чему".

Подумал так — и сразу как-то легче стало.

Маршал Удино, преследуя отходивший авангард Кульнева, принял его за основные силы русских, прикрывавших дорогу на Петербург, и решил дать сражение, не дожидаясь подхода из-под Риги корпуса Макдональда. Ждать этот корпус уже не было времени, да и надеяться на существенную помощь с его стороны уже не приходилось. Макдональд до сего времени не сумел сделать ничего существенного по согласованному плану разгрома русских, раздробил свои силы и безнадежно застрял между осажденной Ригой и городом Динабургом. Удино принял решение атаковать русских даже несмотря на то, что часть его сил осталась для охраны мостов через Дриссу, а десятитысячный отряд из его корпуса под начальством генерала Вердье находился в районе города Себеж.

Столкновение между русскими и французами произошло между Клястицами и Якубовом. Из донесений лазутчиков Кульнев знал, что неприятельский корпус сильно ослаблен, и решил не ждать нападения, а пойти в атаку самому. Граф Витгенштейн не возражал против такого образа действий.

— Что ж, батюшка мой, попытай счастья, коль их не так много, — сказал он ему. — Атакуй. Отдаю тебе двенадцать тысяч человек, сам же я с остальным корпусом буду тебя прикрывать.

Стояла редкая для этих мест жара. Духота истощала силы, выжимала из людей остатки пота. Но Кульневу, казалось, жара была в радость. Без шляпы, с растрепавшимися темно-русыми волосами, с Георгиевским крестом на шее, он гарцевал на коне перед строем солдат, словно сказочный богатырь. Густой, громкий голос его звучал так, что, казалось, мог поднять даже мертвых.

— Благодетели мои! Мы долго ждали этого момента и наконец дождались. Неприятель перед нами. Покажем же ему, как встречают у нас непрошеных гостей!

— Веди нас, отец родной! — кричали в ответ солдаты. — Умрем, а чести русской не посрамим!

Началось с артиллерийской пальбы. Русские выдвинули пушки в боевые порядки и открыли такой шрапнельный огонь, что французы, не ожидавшие этого, пришли в замешательство. Кульнев этого только и ждал. Он приказал пехоте идти в штыки, а сам повел гусар во фланг противника.

— Вперед, благодетели мои! За мной!

Гусары неслись плотной лавиной. Но вот французы навстречу им выставили свою конницу. Ударились отряды один о другой. Смешались лошади, смешались люди, поднялась страшная пыль. Не разберешь, где свои, где чужие. Только слышны крики противников, фырканье испуганных лошадей да покрывавший все эти звуки русский голос:

— Благодетели мои, руби окаянных!

Надломились французы, стали отступать, а когда ударила в штыки пехота, окончательно пали духом. Они бежали, оставив на поле боя сотни убитыми и ранеными, бросив почти весь свой обоз. Девятьсот человек сдались в плен. Победа была полной.

Разгоряченный сражением, Кульнев кричал своему адъютанту:

— Свиридов, где ты? Есть ли у нас выпить?

— Капельку сохранил, — отвечал Свиридов.

— Давай сюда.

Выпив водки, Кульнев поскакал к графу Витгенштейну докладывать. Обрадовав командующего решительной победой, он предложил ему всем корпусом преследовать бежавшего противника, довести дело до полного его уничтожения.

— Уже вечер, стоит ли пускаться в погоню на ночь глядя? — возразил граф. — Пусть солдатушки отдохнут, а утром, коли желаете попытать новой удачи, дозволяю вам с авангардом пойти на неприятеля снова. Авось с Божьей помощью и доконаете этого самого Удино.

Утром наступление русских возобновилось. Кульнев гнался по пятам французов изо всех сил. Но погоня оказалась роковой. Не знал он того, что маршал Удино успел за ночь собрать разбитые полки, перетрясти их и занять новые оборонительные позиции. Не знал также и о том, что на помощь войскам маршала Удино успел подойти со своим десятитысячным отрядом генерал Вердье. Против русского авангарда у французов оказался двойной перевес сил, и они встретили его ураганным артиллерийским и ружейным огнем. В неравном бою русские, воодушевляемые своим неустрашимым генералом, дрались как львы, но в конце концов вынуждены были начать отход.

Противоборствующие стороны как бы поменялись ролями. До этого момента русские преследовали французов, а теперь в роли преследователей были уже французы. Они сопровождали отступающих пушечными ядрами и картечью.

В бою Кульнев потерял коня. Он шел в последнем ряду арьергарда, обескураженный, молчаливый. Рядом сыпались снаряды, но он не обращал на них никакого внимания.

— Я пойду поищу вам коня, — сказал ему Арапов, не отходивший от него в течение всего боя.

Кульнев посмотрел на него и ничего не сказал. Арапов понял его взгляд как согласие и побежал вперед к гусарам. Но не успел он пробежать и двадцати шагов, как услышал отчаянный вопль:

— Генерала убило!