— Не может быть! А как же тогда мы?

— Ну и времена!.. Страх!

— Не вижу ничего страшного, — достаточно громко промолвил Ушаков.

Архарову это замечание пришлось не по нраву.

— Вам, милостивый государь, хорошо так говорить, потому что у вас нет своих крестьян, разве что несколько человек дворовых…

При этих словах раздался хохот. Ушаков оглянулся и увидел Титова. Оказывается, аксельский помещик тоже был здесь, тоже пришел на званый обед. Это он хохотал с таким усердием, хохотал не потому, что было смешно, а потому, что имел случай причинить Ушакову боль за его заступничество за крестьян.

— Прошу, господа, в зал, — желая разрядить обстановку, прокричал Никифоров. — Столы накрыты. — Пойдемте, Федор Федорович, — дотронулся он до Ушакова. — Пора начинать.

Ушаков отвел его руку.

— Не могу. Дозвольте откланяться. Я должен ехать домой.

Он все еще чувствовал себя униженным, оскорбленным.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Никифоров. — Архарова я знаю давно. Этот человек не терпит соперников, желает, чтобы в компаниях светился только он. Пойдемте, Федор Федорович!

— Покорнейше благодарю. Не могу. Дозвольте откланяться. — И, уже не слушая более уговоров, Ушаков направился к выходу.

Лошадь стояла у коновязи. Кучер камнем вправлял обод колеса. Увидев своего хозяина, бросил камень, выпрямился:

— Домой прикажешь, батюшка?

— Едем.

Ушаков взобрался на тележку, застланную мокрым сеном, и накинул на себя епанчу. Было холодно, ветер носил в воздухе мокрые снежинки.

— Подождали бы малость, батюшка, — сказал кучер, — я бы сено перевернул, а то мокро.

— Ничего, и так доедем.

Еще не успели отъехать от города, как епанча промокла насквозь, за ворот покатились холодные капли. Ушаков хотел было приказать кучеру остановиться, чтобы поправить на себе епанчу и что-нибудь накинуть на голову, но раздумал: ехать-то недалеко…

Не давала покоя мысль об Архарове, Титове. Сколько ненависти всколыхнулось в них, когда он попытался заступиться за Сперанского! Крепостники! Они не представляют для себя иного бытия, кроме как упиваться властью над рабами.

Слуга Федор, увидев, в каком состоянии приехал барин, набросился на кучера:

— Что ж ты батюшку от дождя не уберег? Разве не видишь, мокрый весь.

— Я говорил…

— Вот вырву из рук кнут да твоим же кнутом, чтоб знал!..

— Не ругайся, Федор, — попросил Ушаков, — я не озяб. Помоги лучше сойти с тележки.

Беспокойство Федора оказалось не напрасным. Хотя Ушаков, придя в свою комнату, сразу же сменил мокрое белье на сухое и напился после этого горячего чая с сухой малиной, простуда взяла свое. К вечеру появился жар, а к утру он ослаб до того, что уже не мог подняться. Федор, боясь как бы не стало еще хуже, вынужден был послать того же кучера в Темников за доктором.

Болезнь у Ушакова оказалась вроде бы и не мучительной, сильных болей не было, но слишком затянулась. На десять с лишним недель. Перед самым Рождеством наступило облегчение, он даже самостоятельно выходил во двор, но потом снова слег.

Все эти долгие дни Ушаков не имел иного развлечения, кроме как книги и газеты. От чтения голова быстро уставала, в висках начинало стучать, и все же он не мог без чтения.

В газетах печаталось всякое. Интересного было мало, но одно сообщение его обрадовало настолько, что он пожелал поделиться своей радостью с Федором.

— Помнишь ли, старина, адмирала Пустошкина?

— Как не помнить? — отозвался Федор. — В Севастополе хлеб-соль его ели.

— В газете о нем написано: эскадрой своей турок потрепал крепко.

— Ну и хорошо, — без видимого восторга заключил Федор, — авось теперь бусурман на мир с нами пойдет.

Федор ушел заниматься своими делами, а Ушаков отдался размышлениям. Пути к заключению мира с турками представлялись Ушакову не такими простыми, как Федору. Нет, одной победой Пустошкинской эскадры мира не сделаешь. Флот в сей войне не играет решающей роли. По слабости своей он не может даже создать большую угрозу Константинополю — столице Оттоманской империи. В этой войне, как и в прежних, последнее слово остается за инфантерией. А у сухопутных войск дела пока идут не очень гладко. Топчутся на месте. Правда, русской армии удалось овладеть несколькими неприятельскими крепостями, но решающего успеха она достигнуть не смогла. И винить, кроме Петербурга, тут было некого. Желая поправить положение, Александр I и его окружение не находили ничего другого, как менять командующих армией. Что ни год, то новый командующий. Добро бы хоть способных генералов назначали, а то так себе: совершенно одряхлевший и оглохший князь Прозоровский, потерявший способность отличить на карте речку от озера; генерал Михельсон, военное дарование которого в том только и проявилось, что заключил в клетку пойманного Пугачева; французский эмигрант Ланжерон, друг маркиза де Траверсе, так же, как и маркиз, восполнявший недостаток военного таланта интриганством и жестокостью к низшим чинам… Вот на каких деятелей делал ставку «всевидящий» русский император. "Кутузова бы командующим!" — мечтал Ушаков. Но Кутузов оставался в Вильно: император не желал посылать его в армию, удерживая в должности литовского военного губернатора.

Ушакову не с кем было поделиться своими мыслями, кроме как с Федором. Темниковская знать не наведывалась. Один раз приезжал только игумен монастыря. Он привез с десяток лимонов и несколько просвирок.

— Это от всей нашей братии, — говорил отец Филарет, выкладывая из сумки гостинец. — Все мы молимся за скорейшее ваше выздоровление.

Игумен приехал в тот момент, когда Ушакову было особенно худо: несколько дней кряду не спадал жар, и он совсем пал духом, угнетаемый мыслью, что ему теперь, видимо, уже не подняться.

— У меня к вам просьба, — сказал Ушаков. — Когда наступит конец, схороните в вашей обители рядом с могилой дяди.

— Эк о чем разговор завели!.. — запротестовал игумен. — Мы с вами, Бог даст, еще походим. О том и думы заводить грех.

Больше к этому разговору они не возвращались. Поговорили о том о сем и расстались.

Перед самым Крещением из Петербурга неожиданно пожаловал племянник Федор Иванович. Вот уж радости-то было! Ушаков даже поднялся на ноги, потребовал себе мундир и только после настойчивых уговоров слуги согласился вернуться в постель с тем, однако, условием, чтобы стол для потчевания гостя накрыли рядом с его кроватью и чтобы племянник все время оставался при нем.

Федор Иванович чем-то напомнил Ушакову родителя, Федора Игнатьевича, выражением глаз, что ли… У батюшки, Федора Игнатьевича, был такой же загадочно-задумчивый взгляд. Его считали человеком со странностями. Он никогда не бывал в море, видел море только с берега, когда служил в Петербурге в гвардейском полку, но мог рассказывать о нем бесконечно. Он любил море. Мало того, сумел связать с морем судьбы своих сыновей. И когда те стали мореходами, тихо, без видимой болезни, скончался: вечером ужинал вместе со всеми, а утром его уже не стало…

Четверо сыновей было у Федора Игнатьевича — Иван, Степан, Гаврила и Федор, а остался в живых только он один, бездетный Федор Федорович… Впрочем, у него, Федора Федоровича, племянник Федор Иванович, у племянника же здравствовал сын, а это значило, что род Ушаковых не пресечется.

— А я, признаться, уже якорь собирался бросать, — сказал Ушаков племяннику, виновато улыбаясь.

— Бог милостив, не допустит этого, — сказал в ответ Федор Иванович.

Ушаков не стал больше отвлекать его разговорами, подождал, когда кончит есть, затем приказал убрать стол с остатками еды.

— А теперь, — потребовал он от племянника, — рассказывай, что знаешь нового. Первый вопрос: что слышно о Сенявине?

— А я разве о нем не писал? — живо включился в разговор Федор Иванович. — Вернулся Сенявин, еще осенью вернулся и людей своих вывез. На английских транспортах. Эскадренные корабли его в Портсмуте до окончания войны задержаны.