В народе неспроста говорят: время за нами, время перед нами, а при нас его нет. Мы его не замечаем. Не замечаем, как оно летит. И только когда мысленно оглядываемся, с удивлением обнаруживаем: то, что было впереди нас, маня наше воображение, оказалось уже позади… И так всю жизнь. Не замечаем, как остается позади молодость, в хлопотах проходят зрелые годы. Все проходит, и вот ты уже старик… Ты обнаруживаешь это и вначале не веришь себе: неужели это правда? Не веришь, удивляешься и со смутным страхом смотришь вперед: много ли там еще осталось? И вот что странно, чем меньше времени остается там, впереди, тем быстрее переливается оно из дали будущего в даль минувшего, тем быстрее течение дней. Да, время не понимает шуток. Время делает свое дело бесповоротно, неумолимо.

В 1812 году исполнилось пять лет, как Ушаков ушел в отставку. Когда Федор напомнил ему об этом, испекши по сему случаю праздничный пирог, он даже расстроился. Пять лет! Времени-то сколько!.. А в нем даже не успело улечься то, что обижало, мучило его в последние годы службы. Сердце ныло таким же смутным беспокойством, как и прежде. Боже, когда же наконец придет настоящий покой?..

А вроде бы и причин особых для расстройства не было. После проводов племянника он не болел более. Правда, недуги кое-когда сказывались, особенно перед непогодой — то ноги начнет мозжить, то вдруг в голове шум объявится, но ведь в старые годы все подобное испытывают.

На настроение давило совсем не это, давило что-то другое… И это «что-то» исходило от самой обстановки, в которой жил, в которой варился, варились другие люди, варилась вся великая Русь. Позабыть бы обо всем на свете, уйти бы от всех печалей… Но разве забудешь, разве уйдешь, когда все это у тебя в крови и когда ты привык начинать свой день с книг или газет: что там нового?

В газетах ничего такого расстраивающего в последнее время не появлялось. В войне с Турцией произошел наконец коренной перелом. Весной 1811 года император догадался-таки назначить в армию командующим Кутузова, и тот уже осенью того же года сумел окружить и поставить в безвыходное положение турецкую армию, заманив ее на левый берег Дуная против Рущука. Турки вынуждены были согласиться на мирные переговоры.

Однажды после обеда Ушаков собрался отдохнуть немного в постели, как вдруг заявился Федор.

— Там, батюшка, мужики к тебе.

— Какие мужики, наши, что ли?

— Да нет, аксельские.

Опять аксельские! Неужели не могут понять, что он не в силах им помочь? Уж если жаловаться, то шли бы в Темников к уездному начальству,

— Скажи им, что принять их не могу. Мое новое заступничество только умножит их беды.

— Да они не за этим, батюшка, не с жалобой. Спросить о чем-то хотят.

Ушаков согласился выйти к ним:

— Ладно, пойдем.

У подъезда его ждали те же самые мужики, которые приходили к нему раньше и надежды которых он так и не смог оправдать.

— О чем желаете спросить?

Крестьяне, отдав поклоны, загалдели:

— Общество знать желает, есть ли царев указ о вольности крестьянам аль нет?

— Сказывают, указ сей дан, да дворяне от народа его упрятали.

— О какой вольности говорите? — спросил Ушаков.

— О той, что государю министр его расписал, который Саранским прозывается. Чтобы крестьяне сами по себе жили, а помещики сами по себе. По справедливости.

— Не знаю я, чтобы о такой вольности указ был. Я слышал о планах государственного преобразования, что государю Сперанским поданы, но чтобы государь апробацию дал сим планам — этого нет. Во всяком случае, я ничего такого не слышал.

— Может, и не слыхал, — согласились с Ушаковым мужики. — Откуда тебе слыхать? В Петербург ты, батюшка, не ездишь, округ нас живешь. А ты, кормилец наш, разузнай, должен быть такой указ. Окромя тебя разузнать некому.

Трудно разрушить то, что в голову вобьют себе мужики. Нелегко расстаются со своими надеждами, если даже эти надежды и взлелеяны на одних только слухах.

— Я, разумеется, наведу нужные справки, — сказал Ушаков, — все, что узнаю, постараюсь сообщить вам, хотя я, повторяю, и не верю в существование такого указа. — Он подождал, не будут ли еще какие вопросы и добавил: — На этом кончим, дети мои. Сейчас пройдите в столовую, угоститесь, чем Бог послал, да домой. Федор, — обратился он к слуге, накорми гостей.

Ушаков оделся и пешком направился в монастырь к игумену. В последнее время его почему-то стало тянуть к этому человеку. Филарет многие вещи понимал не так, как темниковские дворяне. После разговора с ним обычно становилось легче. Умел вносить в душу успокоение старый иеромонах.

Отец Филарет был в добром настроении. Его братия, ездившая на подводах по деревням собирать пожертвования на монастырь, привезла бочонок синей масляной краски, а краска такая была очень нужна: он намеревался расписать ею стены новой кладбищенской церкви.

— А у тебя, видно, опять неприятности, — сказал он Ушакову, пытливо посмотрев ему в лицо. — Усмири душу свою, положись во всем на волю Всевышнего, и тогда наступит для тебя истинный покой.

Таких советов игумен уже давал много раз, Ушаков привык к ним и не обращал на них внимания.

— Ко мне снова приходили из Аксела крестьяне, — сообщил он.

— С жалобой?

— Нет, на этот раз было другое.

Он подробно рассказал о содержании своей беседы с крестьянами. Игумен, выслушав его, покачал головой:

— Указа, на который они надеются, конечно, не будет.

— И вы считаете сие справедливым?

— Мы служим Богу, а Бог творит на земле справедливость.

— А если точнее?

Игумен отошел к окну, стал смотреть во двор, потом, не оборачиваясь, изрек:

— Ценою крови куплены есте, не будьте рабы человекам… Так говорил апостол Павел. Но, — чуть громче добавил игумен, — может быть, еще не наступило то время, когда между людьми должно воцариться истинное равенство.

Ушаков вернулся из монастыря с таким чувством, словно не сказал игумену самого главного, ради чего ходил к нему. Заметив его озабоченность, Федор принялся за внушение, что с некоторых пор стал позволять себе слишком часто:

— Печали крушат, заботы сушат… Плюнь ты, батюшка, на все. Я сказал мужикам, чтобы больше тебя не донимали. Ну их! У них свое, у тебя свое. Сходил бы на охоту, что ли… Люди к Пасхе готовятся, а ты будто похорон ждешь.

Ушаков ничего не сказал ему, пошел к себе, почитал немного, поужинал, а после ужина сразу лег спать… Ну вот, прошел еще один день, потом пройдет еще такой же день, потом… Неужели все так вот и будет тянуться без конца?

Утром он поднялся невыспавшимся. Вспомнив совет Федора, подумал: "А что, может быть, и в самом деле податься куда-нибудь? Охота, конечно, отпадает. Какая может быть охота, когда вешняя вода скоро? В такую пору бить дичь великий грех. Но пройти на гору, к дальним перелескам — это можно, воздух там благодать".

За завтраком он сказал Федору, чтобы тот приготовил ему сапоги погуляет до обеда по лесочкам, а потом к Мокше спустится, посмотрит, пошла ли по ней вода.

— Один пойдешь?

— А с кем же еще? Собаку возьму.

— Одного не пущу. Либо меня бери, либо Митрофана.

Спорить с Федором в таких случаях было бесполезно, и Ушаков согласился: ладно, с Митрофаном так с Митрофаном, пусть только Митрофан ничего не берет с собой из еды, потому что долго на прогулке они не будут, к обеду вернутся.

Федор пошел предупредить Митрофана. Тот на конюшне убирал навоз.

— Пойдешь барина в лес сопроводить, — приказал ему Федор. — Только смотри, чтобы барин простуду не схватил, не то я!..

В этот момент со стороны Темникова донесся колокольный звон. Оборвав свою речь, Федор стал прислушиваться.

— Никак, соборный, — передалась его обеспокоенность Митрофану. Вроде бы службы не должно быть, а звонит. Уж не случилось ли что?

Федор, подумав, решил:

— Вот что, запрягай лошадку, а я пойду барину доложу. Может статься, в Темников поедешь, узнаешь, что там?